Грехи Брежнева и Горбачева. Воспоминания личного охранника

Кроме чувства восхищения и гордости за своего подопечного возникала еще в ту пору и обычная человеческая жалость к нему. Вдруг оказывалось, что его работа не дает результатов. Так, готовясь, например, к очередному пленуму, он тщательнейше переделывал подготовленный ему доклад, обсасывал каждое слово. Как типичный партийный функционер, воспитанный и выросший в недрах советской системы, он привык к тому, что доклад каждого Генерального на любом пленуме взахлеб хвалила потом вся страна, все газеты цитировали абзацы из него аж до следующего очередного пленума. Теперь же лишь на другой день о пленуме сообщали газеты. Более того, если потом и вспоминали о докладе Генерального, то довольно критически. В основном, ругались хозяйственники: «Прошел пленум, он ничего не дал».

Горбачев чувствовал себя униженным и оскорбленным: «Как же так!..»

Конечно, жаль, что столько времени было потрачено едва ли не впустую. Кто был виноват в этом? Не знаю. Люди, готовившие подобные доклады, не раз говорили мне, что первоначальные варианты были сильные, действительно деловые. Но то ли под воздействием своих соратников, то ли по каким-то другим причинам Горбачев сглаживал доклад, округлял, конкретность заменял общими местами. Доклад переделывался по два-три раза, окончательно опресняясь.

Жизнь не менялась к лучшему, хотя в первые годы и не рушилась стремительно. Как-то в период перебоев с хлебом я спросил Михаила Сергеевича:

– Хлеб действительно дешевый. Может быть, повысить цены, тогда люди будут беречь его.

– А как ты себе это представляешь? Если на хлеб повышать, значит, и на макароны, и на крупу, на другие мучные изделия. Это же ударит по пенсионерам. Нет, пока нельзя.

А когда и что можно и нужно? Снова неурожай – плохо. Вдруг хороший урожай – опять плохо: ни собрать вовремя, ни сохранить не можем, все гниет. Проблемы копились десятилетиями, решить их враз, да еще одному человеку, невозможно. Я не искал оправдания Михаилу Сергеевичу, мне просто действительно жаль было видеть его пустые хлопоты, иногда – беспомощность.

В неудачах и просчетах Генерального и даже в бедах страны я не видел трагедии, ибо, если поиски искренни и если лидер готов искать выход из тупика вместе с народом и вместе с народом же делить хотя бы часть трудностей, – еще ничего не потеряно, все поправимо; все поправимо до тех пор, пока народ верит тебе. Растерянность и смятение сеют не потери зерновых или плохая угледобыча, не повышение цен, а – лукавство, обман, а значит, неизбежное предательство.

Я не только жалел Михаила Сергеевича, но и сочувствовал ему.

Была у него еще одна привлекательная черта. Он запрещал расчищать, освобождать для себя трассу. Эта операция останавливала общественный и личный транспорт, запретительные «кирпичи», знаки объезда, красный свет создавали неразбериху и столпотворение среди рядовых сограждан, люди опаздывали, чертыхались, поносили власть. Надо сказать, что и Брежнев до обострения болезни, то есть где-то до 1977 года, тоже запрещал останавливать из-за него движение. А потом, когда уже «поплыл», увидев огромное скопление машин, говорил:

– Ну, подождут немного, ничего не случится. Что же, Генсек должен ждать?

Горбачев при виде пустой трассы устраивал нам разнос. Также раздражался, когда видел на пути множество милиционеров или военных из охраны. Волновало его не то, что создаются транспортные неудобства для всех остальных, а народная молва о нем:

– Вы ж в какое положение меня перед людьми ставите.

Из кабинета Горбачева в ЦК на Старой площади мы направлялись в другой его кабинет – кремлевский. Иногда часть пути шли пешком. Люди, узнав Генерального, перешептывались, чаще всего слышалось за спиной наше, российское:

– О… мать твою, смотри, Горбачев пошел!

Кто-то автоматически здоровается, как со знакомым:

– Здрасьте.

Он улыбается в ответ:

– Здравствуйте!

Пытается заговорить, не получается: дежурные вопросы – такие же ответы. На Ивановской площади в Кремле встречаем группу людей. Горбачев спрашивает: «Откуда?» – «Из Красноярска», «из Донецка», «из Люберец». Все – приезжие, москвичей в Кремле мало бывает. Стоят – заморенные, забитые, одеты худо, головы опущены.

– Ну, что вы хотите мне сказать? – бодро спрашивает Михаил Сергеевич.

Какая-нибудь одна посмелее всегда найдется:

– Желаем здоровья вам.

Остальные молчат стеснительно и понуро.

У Покровских ворот встречаем итальянцев – совсем другое дело: они бегут за нами в восхищении, просят сфотографироваться. Горбачев останавливается.

– Ну, давайте. У кого есть фотоаппарат?

Тут наоборот – они, раскованные и свободные, задают Горбачеву вопросы: как вам Италия? Что особенно вам понравилось? А Россия как? А отношения между нашими странами?