Гретель и тьма

– Ну все, – говорит Грет, складывая наволочки. – Пиши пропало. Может, зажаримся в собственных постелях, как молочные поросята в духовке. До хрустящей корочки. И подадут нас с подливкой. Вот так конец. – Я дую сильнее. Жучок на полпути к земле открывает крылышки и взлетает прямо вверх. Грет качает головой. – Ох ты. Похоже, твоя зазноба умрет еще до свадьбы.

– Ну и пусть. – Я тут приметила кое-что получше всякий мужей: земля между овощами недавно вскопана, жирная, темно-коричневая, как шоколад. Грет уверяет, что она по вкусу мерзкая, совсем не конфеты, но мне сомнительно. За ее спиной я беру полную горсть и сую в рот.

– Дурацкий ребенок! – орет Грет, перекрывая мои вопли. – Das war dumm[76]. Только черви жрут грязь. Она на вкус, как могила. Ты когда уже научишься делать, как велят?

Я скребу язык, плююсь, вою и топаю. У меня весь рот изнутри – в толстой, холодной, хрустящей дряни. Она у меня между зубами и съезжает внутрь, в горло. Грет придерживает мне волосы, а я наклоняюсь, меня тошнит. Даже тошнотина вкуснее грязи.

– Может, хоть так научишься уму-разуму, Криста. – Грет утирает мне лицо краем фартука. – Куколке твоей конец – она вся в твоей блевотине, – а может, и всем нам: видишь, чертова божья коровка вернулась и села к тебе на плечо. Это посланье от Пречистой Девы: ничегошеньки от дома к утру не останется, одна кучка углей. Да не рыдай ты так. Попробую ее отстирать. – Она подбирает мою куклу за ногу и толкает меня по садовой дорожке. – А коровка-то все никак не улетит. Пошевели плечами. Может, сбросишь. Нет. Что ж, никуда нам не деться, раз так. И ты глянь, как муравьи-то носятся. И эти, летучие. Они кусаются. Принесу кастрюлю кипятка сейчас. Избавимся от них. Я тебе рассказывала сказку про бедного мальчика в могиле? Очень грустная. Про злого мерзкого дядьку и как его дом сгорел дотла.

Она все говорит и говорит, но я не слышу сказку про бедного мальчика, потому что сама рыдаю. Не уходит вкус грязи и разочарования. Губы у меня сухие и потрескались. Время от времени на язык попадает камешек, но у меня кончились слюни.

Я не помню, как упала, но вот лежу лицом в глину у дороги. Дождь. У меня во рту грязь. Все болит. Особенно пальцы, но я лежу на них и не вижу, что с ними не так. Ночь, но вокруг все залито светом. Два ярких огня вдалеке, они все время движутся, назад-вперед, как глаза у громадной совы, что высматривает крыс, которые носятся в западне. Передо мной здоровенный птичник с пустыми насестами. Наверное, я внутри зоопарка, потому что вон столовая и лазарет. Я хочу побежать и найти папу, но его тут нет. Пытаюсь вспомнить, куда он делся…

А потом я вижу Лотти, она лежит в луже, и я ползу к ней. Она теперь уродливая. Кожа у нее в пузырях и растрескалась, вместо носа – дыра. Красивые светлые волосы теперь черные, обугленные. Ноги еле держатся. Прижимаю ее к себе покрепче и говорю ей, что это не важно, хотя мы обе все еще плачем.

Пальцы у меня болят вот почему: они все в волдырях – как тогда у Грет, когда та уронила сковородку с рыбой себе на ногу, – но масло втереть в них некому. Лотти спрашивает, почему на мне эта мерзкая грязная одежда и где мои туфли. Я не знаю. Не могу вспомнить. Грет будет вопить, папа – кричать, а потом я вспоминаю, что Грет нету, а папа – папа…

На мои крики из сарая выползают зверолюди. Они зовут меня и шумят. Пытаются говорить.

– Chodź tu. Пойдем. Пойдем с нами.

Кто-то гладит меня по голове, берет меня за руку, но я их отпихиваю.

– Уйдите, мерзкие зверолюди. Не дам я себя съесть.

– Chodź z name, dzieci. Пойдем с нами, детка.

Дождь принимается лить вовсю, двое берут меня на руки и несут к себе в сарай, хотя кричу я теперь гораздо громче, дерусь и брыкаюсь. У них внутри всего две свечки, но я вижу ряды кроватей, на них – еще зверолюди, сидят и пялятся. Сую палец в рот и глазею в ответ, пока одно животное, которое научилось говорить по-человечески, не подходит поближе и не садится рядом на корточки, обнимает меня.

– Не бойся, детка. Тут друзья.

Я толкаю ее локтем.

– Уйди, глупый зверь.

Она не обращает внимания.

– Я Эрика. А тебя как зовут? Не скажешь? Ну ладно, может, потом. Сейчас тебя надо куда-нибудь уложить. – Она показывает мне кровать, на которой уже крепко спит другой зверолюдь, тощий. – Поспи с Леной. Тут вам на двоих места хватит, если валетом.

– Не буду.

Эрика смотрит на меня.

– Но другого места нет.

– Яне буду тут спать. – Матрас какой-то щуплый и в буграх. У Лены одно одеяло, намотанное на нее, но мне видно, что на ней нет ночнушки. – Хочу Federbett[77] и мою ночнушку с розовыми цветочками.

Кто-то смеется. Эрика делает им «цыц». Качает головой.

– Мы теперь все бедные, – говорит Лотти. – Папы нет. Никого нет. Все забрали. Никто о нас не позаботится.

* * *