Григорьев пруд

Я заглянул в глаза Веньке, надеясь, что он их опустит, отвернется стыдливо, умолчит, но Венька, не моргнув, выдержал мой пристальный взгляд.

— Я слушаю, Венька, — как ни трудно было, повторил я.

— Было это три года назад. Я только что десять классов окончил. В институт поступал, в геологоразведочный, но по конкурсу не прошел. Куда податься? Уехать с геологоразведочной партией? Может быть, и уехал бы, но не оставлять же одну больную мать. Да и в институт я поступал заочно, знал, что из поселка пока никуда не тронусь, до тех пор не тронусь, пока мать не поправится. Значит, работать на шахте. И пошел я на шахту. Устроился на лесной склад разнорабочим. Поработал месяца два, вызывает меня начальник: «Советую я тебе, Лазутин, в шахту идти. Там и специальность хорошую получишь, и зарплата повыше будет. А у нас, сам видишь, все люди при месте, вакансий не ожидается». Я и сам понимаю: прав начальник. А как сказать ему, что не могу я идти в шахту, слово матери дал. У меня отец в забое погиб, и мать страшно боялась, что пойду я по стопам отца. Зачем мне ее убивать? Ей и так тяжело. Промолчал я, ничего не ответил начальнику. А немного погодя по всем шахтам города был брошен комсомольский клич: «Молодежь — в забой, на смену старшим!» Вызвали меня в комитет комсомола: «Ты что же, Лазутин, не комсомолец разве?» Понятно стало, зачем пригласили. Конечно, расскажи я про мать свою, меня бы в покое оставили. Но не мог я сказать, потому что об отце тут вспомнили, сказали, что он-то был настоящим шахтером. Дал я согласие, и записали меня в группу проходчиков. Матери — ни слова, и ребят попросил, чтоб о моем решении помалкивали.

Оказался я в учениках у Косолапова. Приглянулся он мне сразу. В первый же день рассказал ему о себе, о больной матери, о погибшем отце. Не знал, какой бедой вскорости обернется мое признание. Не подозревал. Да и не мог помыслить, что на величайшую подлость может быть человек способен. Оказывается, может.

Работали мы с Косолаповым в дальнем забое. Учеником я уже не считался, мог уйти и на другой участок, но я сказал, чтоб меня оставили с Косолаповым. И меня оставили... Так вот, работали в дальнем забое. Как положено, в три смены, то есть после нас приходили в забой еще четыре проходчика. И вот я стал замечать, что крепь Косолапов ставит непрочную. В общем, такую ставит крепь, что при отпалке она не выдерживает, падает и работы нашим сменщиком прибавляется. Естественно, всю вину в этом случае валят на взрывника: он-де не справляется. Не знал я, что взрывник и Косолапов были тогда в какой-то вражде, и вот Косолапов мстил ему таким образом. Взрывник не догадывался, был он в нашем деле не специалист, А придраться к работе нашей причин вроде не было. Все подчищено, грудь забоя ровная, стойки не кособотятся. И сменщики не догадывались, потому что в забой приходили после отпалки. А отпалка делала свое дело, следов не оставляла. Вот какая хитрая месть придумана была Косолаповым. И взрывнику — плохо, и сменщикам — плохо. А Косолапову — наплевать, ему бы отомстить, потому что взрывник мешал ему дело большое делать. В общем, получалось, что свидетель-то я один всего. Сказал я как-то Косолапову: «Нехорошо получается, Иван Григорьевич», Он меня осек: «Не твоя печаль!» Но молчать я не мог, подлость не в моем характере. Заявил напрямки Косолапову: «Не прекратите — начальнику участка скажу». Ответил он мне: «Пеняй на себя, парень». Не испугался угрозы — сходил к начальнику участка. Тот удивился: «Разве такое возможно? Косолапов — наше знамя, наш лучший передовик. Ты не ошибаешься?» А потом успокоил меня: ладно, разберемся.

А через день и случилось это страшное преступление. Прихожу домой, а соседи говорят: «Мать в больницу отвезли!» Поехал в больницу, но мать живой не застал: умерла по дороге. Только через неделю после похорон узнал я, что приходил к ней Косолапов. И он, Косолапов, обо всем, что я в тайне от матери хранил, к чему ее постепенно готовил, рассказал, да так рассказал, чтобы мать мою наверняка убить. Конечно, Косолапов меня сумасшедшим назвал, когда я ему такое суровое обвинение вынес. Да и кто мог поверить, что человек, который в передовиках ходил, смог на такую подлость решиться. Посчитали, что это я обиделся на Косолапова. Ведь он как повернул всю историю со взрывником? А так повернул, что чистым остался, а виноватым — я. Молодой, мол, неопытный, стойки крепил неправильно, а он лишь в том виноват, что не углядел, поверил. Вот он как сумел... Ненавижу я его, ненавижу... Уходи со своим обушком... Уходи...

Отвернулся Венька Лазутин, ждал, когда я уйду. Что мне оставалось? Вопросы задавать, заступаться за Ивана Григорьевича? А зачем? Да и права я никакого не имею. Никакого.

Я взял обушок и медленно побрел назад. Прошел метра два, остановился, посмотрел на парня. Венька стоял неподвижно, как статуя. Так хотелось вернуться, обнять парня за плечи. Я прошел еще метра два — и снова оглянулся. Венька по-прежнему был неподвижен.