Григорьев пруд

— Ты понимаешь, Никола, что такое быть человеком своего дела? Ни черта ты не понимаешь! Это приходит не сразу, к этому приходишь с грузом ошибок. Как будто все просто и ясно. Нет дела — ничего нет. Есть оно у тебя — ты молодец, но ты еще не на коне удачи. И до тех пор не будешь, пока не докажешь, что оно, это дело, движется вперед, а вместе с ним и ты. Да, дело, Никола, — хозяин всего и вся. Кто я? Простой работяга, шахтер! Но это не так-то и важно. Важно, что я — человек дела! Дело меня возвышает, ставит на один уровень со всеми теми, для которых дело — тоже главное...^-Не понимаешь? Молод еще, зелен... Но это придет, не сразу, но придет. Оно приходит к тем, кто по-настоящему к нему стремится. Я тоже не сразу пришел. А почему? Да потому, что дела своего не было... Но я искал, упрямо искал... И ты, Никола, ищи. Только чтоб ошибок меньше было.

— Какие ошибки?

— Разные, Никола... А-а, что теперь об этом толковать. Выпьем за дело, Никола. За большое, настоящее дело!

«Ошибки... разные», — сейчас эти два слова словно высветились, приблизились. И вздрогнул: уж не эти ли истории, о которых услышал я сегодня, стали для Ивана Григорьевича ошибками. Неужто так оно и есть?.. Как только подумал об этом, так сразу волнение охватило меня. Хотелось побыть одному, поразмыслить.

Окликнул я парня, который, увлекшись работой, уже не обращал на меня внимания: сидит — ну и пусть сидит:

— Садись, Венька. Ишь, размахался. Целую гору навалил. Таким-то обушком можно. Правда, можно? А ну, покажи мне его, красавчика.

И вот он — в руках, ладный, крепкий, надежный. Рукоятка теплая и влажная от ладоней парня. В работе был обушок, и служил он эти минуты надежно и верно, как и хозяину своему. И не хотелось мне просто уйти. Может быть, есть еще толика свободного времени? На свои часы можно посмотреть, но я у Веньки, чтоб разговор с ним завязать, поинтересовался.

Парень нагнулся, поднял с доски аккуратно свернутый пиджак, из бокового кармана достал часы — большие, круглые, с черным светящимся циферблатом.

— Без пяти одиннадцать.

Улыбнулся я Веньке, устроился поудобнее на куче угля. Есть еще времечко, всего минута-другая наберется, а все-таки лучше, чем ничего.

— Ты ведь не станешь, Венька, отрицать, что обушок этот случайно нашел?

— Не стану. Купил я его.

— Купил?

Добрый настрой души оборвался, я опять почувствовал, что кидает меня в черную накипь волны. Аж задохнулся, ладонью по горлу провел.

— Правда, я их еще не отдал. Но вечером отдам.

— За сколько?

— Пятерку попросил.

— Егоров?

— Знаете, а удивляетесь. Не стал бы я, да мой сломался, а работы — вон ее сколько. Только успевай. Вот Егоров и предложил. Я ведь не знал, что обушок ворованный.

— Верю, Венька. Мой это обушок. Целый час я его ищу... Взяли его слесари-монтажники. Подумали, наверно, забыл хозяин про свой обушок, зачем добру пропадать. С собой взяли, а по дороге Егорову с легким сердцем отдали. А тот, значит, за пятерку продал.

— Не стал бы я, да работы — вон сколько, — тихим голосом повторил Венька.

— Тогда я не стану мешать... Мне и самому пора. Поджидают меня.

— А обушок? Вы же искали его.

— Я, Венька, в конце смены зайду. Договорились?

Не подумал я о корреспонденте, о том, как я поведу себя перед ним. В любом случае не поверит он мне теперь. Это уж точно. И болтуном я прослыть могу. Вот уж навострится Мишка Худяк. Ну и пусть. Главное, я ничуть не усомнился, что поступаю я правильно, оставляя обушок Веньке Лазутину.

Парень понимал, как нужен ему обушок. И не раскланивался передо мной, а, коротко бросив «спасибо», пружинисто вскочил на ноги — отдых для него кончился. Я тоже вскочил, будто вместе с ним мы должны подступить к груди забоя, и пожалел, что не могу помочь.

И, отойдя немного, крикнул в спину Веньке:

— Поработай, Веня, добрым словом помяни настоящего хозяина обушка, учителя моего Ивана Григорьевича Косолапова!

И прежде чем повернулся ко мне Венька Лазутин, понял я: не уйти. А когда увидел побледневшее лицо парня да услышал вопрос его: «Косолапова? Ивана Григорьевича?» — почувствовал прежнюю слабость в теле, во рту — горечь.

— Косолапова? Ивана Григорьевича? — повторил уже громче свой вопрос Венька и, шагнув ко мне, кинул под ноги обушок, а потом... потом Венька на моих глазах, брезгливо поморщившись, вытер ладони о брюки. Этого я, конечно, стерпеть никак не мог, хриплым, срывающимся голосом крикнул:

— Что же ты делаешь, Венька?! Да ты понимаешь, что делаешь? Ты же в душу плюешь!

Наверно, выглядел я жалким, растерянным, в другую минуту ни за что бы не простил себе такой слабости, но сейчас я готов был расплакаться. Я бессильно опустился на рештаки, зажал кулаками голову.

— Простите, я не хотел вас обидеть, — сказал Венька, дотрагиваясь до моего плеча. — Но я не могу принять обушка. Я ненавижу этого человека.

— Не-на-ви-дишь, — едва ли не по слогам протянул я, как бы впитывая в себя это страшное слово.

И этот — ненавидит. Все — ненавидят. За что? Почему? Только я один — против, я, оказывается, ничего не хочу понимать. Я обманываю до сих пор себя, заставляю думать иначе...

— Я слушаю, Венька.