Гром небесный. Дерево, увитое плющом. Терновая обитель

Однако тревожилась я напрасно. В любое другое время, полагаю, Кон чисто автоматически затеял бы с ней флирт, столь же инстинктивно, как петушок, что красуется перед своей дамой; но сейчас Кона занимали вещи более важные. В пятницу дедушка призвал к себе адвоката, мистера Исаака, и затворился с ним в кабинете на все утро. Старик ни словом не обмолвился о беседе, но дал понять, что мистер Исаак заглянет снова через пару дней, то есть утром его, дедова, дня рождения. Вывод напрашивался самоочевидный, и, на мой взгляд, происшедшее не менее очевидно отразилось на Коне. За последние несколько дней снедавшее его напряжение заметно обострилось, он притих, сделался раздражительным и нервным. Мы его почти не видели; он и за одним столом-то с нами оказывался крайне редко и все свое время проводил на покосе, работая с энергией и исступленной физической самоотдачей, исключительными даже для него. Объяснялось это, как мне казалось, отчасти истинной страстью к тяжелому труду, отчасти необходимостью снять напряжение и отчасти желанием держаться подальше от старого мистера Уинслоу. Так или иначе, но жребий был брошен и кости, похоже, выпали в пользу Кона, так что тот предпочитал не рисковать.

И, судя по всему, не ошибся. После посещения адвоката и в дедушке тоже произошла заметная перемена. Если Кон сделался взвинченным и настороженным, сосредоточив несокрушимую, точно алмаз, одержимость на работе, старый мистер Уинслоу с каждым днем становился все несговорчивее и капризнее, то и дело без причины раздражался и даже (это было для него внове) впадал в рассеянность и забывчивость. Затянувшаяся жара, похоже, изрядно его донимала. Дедушка крайне быстро уставал, но чем меньше делал, тем заметнее усиливалось его недовольство, каковое при любой возможности обращалось на Кона. Решение было принято раз и навсегда, и казалось, будто отречение от «жажды власти», что доселе была его движущей силой, ослабило в нем некую пружину. Даже физически он словно усох. Некогда грозный, теперь он казался всего лишь вздорным, а сварливые придирки к Кону по вопросам, которые он прежде охотно оставлял на усмотрение внучатого племянника, были воркотней взбалмошного старика, но никак не буйством тирана.

Только Лизу как будто не затрагивали драмы, истрепавшие нервы всем в Уайтскаре. Словно бы отречение подписала и она. Я все отчетливее понимала: Лиза – личность в своем роде далеко не бесхарактерная – живет только ради Кона или, скорее, посредством Кона. Его энергия и честолюбие заряжали ее аккумуляторы, он выводил ее на дорогу, по этой дороге она и брела – упрямо, неуклонно, не рассуждая; но решения, как и награды, принадлежали лишь ему одному. Лиза была только рада поспособствовать его успеху, лишь бы сама смогла полюбоваться, как брат пожинает плоды. Безусловно, отчасти именно это неизбывное обожание сделало его таким, каков он есть, но порой я гадала: что, если Лиза для него еще и тюремщик? Ведь ничего другого у Кона в жизни и не было: только эта ее материнская, удушливая любовь, заставившая его настолько погрузиться в себя. Кон радел лишь о Коне, и Лиза не усматривала в этом ничего дурного, ничего из ряда вон выходящего.

Если она и разделяла настороженность и тревогу сводного брата, то ничем того не выказывала, разве что копируя его неослабное усердие. Невзирая на жару, она с поистине безумной одержимостью взялась за уборку и стряпню, и на столе нашем сменялась череда потрясающих блюд haute cuisine[55]

, каковые удостаивались от всех более чем сдержанных похвал. А Кон, замкнувшись в холодной, опасливой озабоченности, вообще их не замечал. Меня же эти кулинарные изыски изрядно раздражали, ведь мне из элементарной вежливости приходилось предлагать Лизе помощь в любом ее начинании.

Вдруг оказавшись вне центра внимания, я вздохнула с некоторым облегчением. Кон до поры до времени перестал обо мне задумываться, а Лиза вполне меня признала. Всю ту ревность, что она, возможно, и питала на мой счет поначалу, Лиза перенесла на Жюли, которая (нужно отдать девушке должное) ничем того не заслужила. А ко мне Лиза вроде бы даже прониклась симпатией, и меня не оставляло странное впечатление, будто со свойственной ей флегматичностью, занятая только братом, она даже испытывала своего рода благодарность за мое присутствие в Уайтскаре, где мистер Уинслоу упорно видел в ней постороннюю, что-то вроде платной домработницы и бедной родственницы в одном лице. Миссис Бейтс относилась к ней с чуть ревнивой настороженностью северянки, а сам Кон – с небрежной приязнью, принимая все, включая самое ревностное обслуживание его драгоценной персоны, как нечто само собой разумеющееся.

А жара тем временем усиливалась, заряжая воздух громовыми раскатами, добавляя еще и эту угрозу к прочим приметным ощущениям гнетущей тяжести. День за днем огромные облака, точно хлопья пены, неспешно возводили на юго-западе свои грозовые башни. Деревья тяжко поникли, точно и сами истомились от зноя, выжидающее небо отливало глубокой синевой.