Громкая тишина

— Я принял это решение, когда еще не знал обстановки. Восхождение отменено! — Ротный топтался, не знал, куда деть большие, шелушащиеся, с нечистыми ногтями руки. И майор вдруг пожалел его на мгновение. Пожалел за его усталость, его бессонницу, его тревогу о доме. Но только на мгновение: трасса не терпела унылых, уставших, безвольных. От всех требовала сил, всей предельной воли и бодрости. Иначе лишний наливник рванет в небо копотным пламенем. Лишнего раненого увезет в медбат транспортер. И не было к ротному жалости.

— Вы, Седых, позволяете себе распускаться! Вы забываете в себе офицера! Вы отвечаете головой за личный состав! За вверенный вам участок! И если, Седых, вы не сумеете сейчас же собраться, вы расплатитесь головой за халатность! Не только своей собственной, но и тех вон двоих, что разгуливают у автофургона, будто это не боевой пост Саланга, а московский дворик!.. Вы поняли, Седых?..

— Так точно! — Ротный был бледен, но уже не угрюм.

— Фургон убрать! Продавщицу и музыкантов — в укрытие! Самому побриться! Людей построить! Провести перед боем беседу! Вам ясно, Седых?

— Так точно!

— Ступайте наводите порядок!

Он видел, как ротный побежал, бросая на бегу неслышные резкие слова командирам взводов, чубатому замполиту. Сгонял музыкантов, тыкал пальцем в ворох блестящей меди, отворачивался от возмущенного дирижера.

Комбат вошел в офицерское помещение, где стояли все те же железные койки. На одной, придавив подушку, лежал автомат. На другой — раскрытый журнал «Огонек» с букетом садовых цветов на картинке. На третьей — тетрадь и ручка, недописанное кем-то письмо. Комбат присел на кровать, глядя сквозь раскрытую дверь на дорогу, пустую и жаркую, по которой только что прокатила колонна. Должно быть, шла уже в районе ближайшего кишлака, и в нее не стреляли. Хорошо, что в нее не стреляли. И плохо, что в нее не стреляли.

Он увидел камень, придавивший на столе стопку газет. Серый горный камень, из недр которого светил лазурит. Словно в камне открылся синий сияющий глаз. Живой, всевидящий, смотрел он на комбата.

Майор узнал этот камень, узнал это синее око. Оно открылось у него под ногами, когда весной поднимался с солдатами на высотный пост. Солдаты, недавно прибывшие, еще не привыкшие к высоте, к солнцепеку, задыхались, карабкались по сыпучей тропе. Тащили ввысь бурдюки с водой, мешки с продовольствием, коробки с боекомплектом, нагретый на солнце ствол миномета. Он, майор, пожалел тонкорукого, с незагоревшим лицом солдата, взял себе его ношу — тяжелый набитый ранец. И вдруг под ногой в земле открылся сияющий глаз. Голубое небесное око увидало его на горе, длинного, перетянутого ремнями, с двойной тяжкой ношей, с руками, избитыми в кровь о железо, с хриплым дыханием, с колотящимся сердцем, с жестким заостренным лицом, где вместо щек легли два глубоких провала. Увидало его таким голубое око горы. Он поднял камень и принес на пост.

Теперь он смотрел на лазурит, вмурованный в серый камень. Будто земля в момент сотворения черпнула из небесной лазури. Унесла в свою глубь синеву, окружила ее толщей и тьмой. Но лазурь пробила глухую породу, опять устремилась к небу.

Он вглядывался. В темном камне таилась жизнь, струилась тихим лучом. Этот луч был таким же, что явился сегодня во сне из какой-то бездонной лазури, из иной сокровенной жизни, где присутствуют чистейшая женственность, красота, доброта. Другая судьба и доля. И она, эта доля, обещана ему, поджидает его.

Снаружи застучали шаги. Тень заслонила солнце. Появился ротный Седых.

— Товарищ майор, «сто девятый» вышел на связь! Сообщает: «нитка» спустилась нормально. Выходит в «зеленую зону»…

— Ну что ж, коли так, хорошо…

Неужели ошибка? И сводка была неверна? И нет никаких засад? И горы вокруг пустые? И напрасно кружат вертолеты, стремясь различить на тропе тонкие вереницы душманов? И не будет стрельбы и пожаров? Ну что ж, коли так, хорошо. Эта мысль была облегчением. Словно сдвинулась тяжесть с души.

— Товарищ майор! — подбегал чубатый молоденький замполит роты. — Жители кишлак покидают!.. Уходят жители, товарищ майор!..

Они вышли наружу. Напротив на горе примостился кишлак, рубчатый глиняный слепок. От домов по тонкой тропе двигались люди. Мужчины в белых чалмах, женщины в паранджах, дети в пестрых одеждах. Несли тюки, опирались на посохи, гнали перед собой темных лохматых коз. Люди покидали селение. Уходили от стрельбы и пожара. Значит, враг был рядом. Быть может, уже в кишлаке. Уже выставил в бойницы стволы, нацелил трубы базуки. И вот-вот разорвутся мины.

— Ну что ж, коли так, хорошо! — повторил комбат и пошел к БТРу. Двор был чист и безлюден. Фургон военторга прятался в дальнем углу. Через двор пробегал солдат в каске и бронежилете…