«Гроза» Джорджоне и ее толкование. Художник, заказчики, сюжет

«Гроза» с ее многочисленными «иероглифами» и тонкими аллюзиями на классическую и светскую литературу переносит библейскую тему в «кабинет» знатного венецианского торговца более завуалированным и изящным образом. Адам в современных одеждах точно не портретен, однако он предлагает Габриэле Вендрамину и любому другому зрителю эмоционально отождествить себя с ним. Именно к последнему Адаму обращен голос Бога, однако божественное послание намеренно скрыто покровом, созданным в том числе и Горапполоном: таким образом, адресатом становится только один Адам – не прародитель человеческого рода, а современный венецианец.

На заре нового века в Венеции «молодые люди», казалось, противопоставляли себя «старшему поколению» в своем более дерзком и уверенном осознании мира и себя[256]: это поколение Таддео Контарини, Габриэле Вендрамина и Джорджоне. Культ вновь обретенной античности и глубокая личная религиозность представляют собой два полюса нового измерения, которое одновременно было аристократическим и «современным».

Новый тип личной набожности – естественно, противопоставлявший себя показным религиозным практикам, – родился как простое и естественное следствие тех самых размышлений о человеке, знании, мире и Боге, которые из платоновских кружков Флоренции распространились среди ученых людей всей Европы. Проблема познания божественного неразрывно переплеталась с необходимостью интроспекции. Оба этих вопроса становились еще более важными и насущными в контексте вновь обретенной классики.

В то же время язык древних и аристократическое личное благочестие питали духовные помыслы лишь узкого круга лиц, поэтому они в равной степени ощущались как тайна, доступная лишь собраниям избранных. Некоторые гуманисты после публикации «Пословиц» Эразма Роттердамского упрекали его за распространение духа и мудрости греков и римлян: «Эразм, ты раскрываешь наши тайны!»[257]

Еще один заальпийский житель, Конрад Муциан Руф (1470–1526), черпавший вдохновение для своей философии в итальянском неоплатоническом гуманизме, в одном из дружеских писем совершенно «по-итальянски» восхваляет внутреннюю религиозность, глубоко личную и интимную практику обращения к Богу. Отказываясь от публичного раскаяния и демонстративного благочестия, Руф предупреждает: «мы не должны оглашать эти тайны, их надо шептать в тишине, а если мы хотим распространить их, то их надо окутывать покровом сказки или некоторой загадки: не стоит бросать жемчужины свиньям»[258]. Так осознание принадлежности к маленькому и закрытому миру «посвященных» начинает обретать форму и выражение по другую сторону Альп. В русле Евангелия со «свиньями» отождествляется невежественная чернь, не знающая классику и неспособная к внутренней вере в Бога.

Обновленное осознание себя и мира находило отражение в античном мифе и порой принимало облик Прометея. Как следствие, Пьетро Помпонацци «рассказывает нам о закованном в цепи мятежном мудреце, осмелившемся пойти против бога, истязавшего его за то благо, которое он совершил: но мудрец не боится молнии, которая уничтожит его»[259]. «Прометей – это настоящий философ, он хочет познать тайны Бога, но его грызут бесконечные печали и мысли, он не испытывает ни голода, ни жажды, он не спит, не ест, не изливает слюну, и всеми презираем… превратившись в зрелище для черни». Украв божественный огонь и вылепив человека из глины, Прометей являет собой гордый образ человека, открывателя природы и демиурга.

Образ Прометея, воплощавшего «светское» измерение первобытного человека, естественно переплетался с образом Адама. В доктрине Августина о первородном грехе и милости Адам являл собой не олицетворение вины и божественного наказания за нее, а многообещающий образ чистого, свободного человека. В «Вопросе» («Quaestio») об Адаме и Еве, который ошибочно приписывался Августину, а потому имел широкое хождение, с именем прародителя были связаны концепции внутреннего обновления (renovari, reformari, renasci), определявшиеся как возврат к «первоначальному состоянию Адама» (ad pristinum statum Adae

). Таким образом, свободный, благородный и мудрый Адам, архетип неиспорченной природы человека до грехопадения, мог одновременно являть собой модель обновленного «человека духовного» (homo spiritualis), ставшего более мудрым благодаря не только божественной милости, но и силе собственной мысли; и поэтому он также homo interior, человек внутренней духовности, в отличие от внешней духовности черни[260].