Гроза над Россией. Повесть о Михаиле Фрунзе

Плясунков резким движением обнажил наполовину саблю, но тут же загнал ее в ножны и прижал к столешнице левую ладонь с золотым кольцом на безымянном пальце. Командиры почтительно глазели на своего вожака, но, когда их взгляды ощупывали командарма, выражение какой-то неуверенности скользило по хмурым лицам. Фрунзе почувствовал эту неуверенность, но не подал вида.

— Продолжайте же, — повторил он настойчиво, но спокойно.

— Мы здесь все свои. Я знаю его, он — меня, а нас обоих знают все, — обвел Плясунков растопыренными пальцами командиров. — Все свои, сообща дрались с немцами, вместе били белоказаков. И дисциплина у нас своя: воюем по велению сердца и революционной сознательности, а не по приказу неизвестных командиров. Хватит с нас царских генералов, натерпелись, довольно! Когда на нас набрасывают узду старой дисциплины, мы встаем на дыбы, как необъезженные кони. И рвем узду к чертовой матери! А ежели... ежели, — захлебывался повтором одного и того же слова Плясунков, — этого комиссары не хотят понимать, то мы напомним им про участь Линдова...

— Мы им напомним... — проревел нестройный хор голосов.

На стол обрушились кулаки, кто-то выдернул из кобуры наган, кто-то приблизил к Фрунзе озлобленное лицо. Он не пошевелился, не отодвинулся, только глаза его скрестились с чьими-то глазами, искрящимися синей яростью. Спокойствие командарма отрезвило командиров, угрозы стихли.

И тогда встал Фрунзе. Оперся обеими руками о столешницу, тихо заговорил:

— Я прибыл на ваше удивительное собрание не как командарм. Командарм не может быть на подобном собрании. Не должен! Не имеет права! Если он признает воинскую дисциплину законом не только для бойца и командира, но и для самого себя. Повторяю, я прибыл сюда не как командарм, а как большевик. Вот я перед вами — один, без оружия: свой револьвер оставил на столе командира дивизии. Я не желаю разговаривать со своими товарищами на языке оружия: правдивое слово сильнее призрачного могущества пули. Я хочу сказать только, что время партизанщины в Красной Армии кончилось. Прошли дни, когда по прихоти кого бы то ни было можно было скидывать неугодного командира и назначать своего, пусть безграмотного, пусть бездарного, но своего. Теперь, когда сильные и коварные и знающие военное искусство враги окружают нас со всех сторон, революцию спасет только железная дисциплина. Вы гордитесь, что освободили от белоказаков Уральск, — я тоже горжусь. И вашими славными победами, и вами. Но атаман Дутов не разбит, у него десять тысяч сабель, и он сейчас опасен вдвойне, потому что стремится к объединению с полчищами адмирала Колчака. А у Колчака полумиллионная армия, у него неисчерпаемый запас иностранного оружия. Адмирала поддерживают могущественные державы. Так можно ли нам сражаться по принципу: «Хочу — воюю, хочу — отдыхаю. Не признаю ничего, кроме собственного хотения»? Это не просто ошибки необузданных характеров, это путь к предательству. Заблуждение можно простить, предательство карается смертью. Именем партии большевиков, именем революции я заявляю: всякое нарушение воинского долга и дисциплины буду рассматривать как сознательное преступление и карать по законам военного времени!

Командиры слушали не поднимая глаз. Плясунков хмурился, кусая бескровные губы.

— У кого есть вопросы? — спросил Фрунзе, чувствуя, что речь его произвела впечатление.

— А давно ли вы ходите в большевиках? — угрюмо спросил Плясунков. — Сейчас, когда большевики у власти, к ним примазались всякие шкурники и арапы.

— Я большевик с девятьсот четвертого года. А по поводу шкурников и арапов — справедливое замечание. Сейчас и царские чиновники лезут в большевики.

— Настоящие-то революционеры томились на царской каторге, — язвительно продолжал Плясунков. — А вы где отсиживались? Может быть, в кресле царского генерального штаба?

Фрунзе рассмеялся так весело, так беззлобно, что Плясунков и командиры тоже заулыбались.

— Ты прав, Плясунков, — перешел он на «ты». — Ты совершенно прав. Я долго отсиживался под царским крылышком. Спервоначала в тюрьме, дважды приговоренный к смертной казни, потом шесть лет на царской каторге, еще позже — в сибирской ссылке. А оттуда бежал и по заданию партии большевиков на Западном фронте растолковывал таким же, как ты, солдатам преступный смысл мировой войны. Но об этом как-нибудь в другой раз, когда найдем свободную минутку...

— Н-да... — крякнул Плясунков. — Больше вопросов не имею...

В степи раскачивался сухой ковыль, солнечные искры вспыхивали в заиндевелых лошадиных гривах, и Фрунзе казалось — не только земля, но даже небо одето в цветное сверкание.

Командарм, сопровождаемый Новицким, молоденьким своим адъютантом и небольшой охраной, объезжал передовые позиции.