Грозовой перевал

– Как? Стала бы ты лить слезы о нем? – усмехнулся доктор. – Нет, Хитклиф пребывает в полном здравии, сегодня я сподобился увидеться с ним, и этот молодой человек просто источал силу и крепость. Он уже выглядит гораздо бодрее, чем тогда, когда потерял свою лучшую половину.

– Кто же тогда умер, мистер Кеннет? – нетерпеливо спросила я.

– Хиндли Эрншо! Твой старинный друг Хиндли, – ответил доктор, – и мой злоречивый приятель. Впрочем, в последнее время я с ним отношений не поддерживал – он вел себя отвратительно! Ну вот, говорил же я, что без твоих слез нам не обойтись. Но не убивайся так сильно! Он умер так, как жил – пьяным как сапожник. Бедняга! Я ведь тоже жалею о его кончине. Старый друг лучше новых двух, хотя он пускался на дикие выходки, а уж шутки надо мной шутил самые что ни на есть подлые. Ему было-то всего двадцать семь, кажется, столько же, сколько тебе. Если вас с ним сравнивать, то невозможно поверить, что вы родились в один год.

Признаюсь, что удар был для меня тяжелее того, который я испытала в день смерти миссис Линтон. Воспоминания прежних дней нахлынули как река и переполнили мое сердце. Я опустилась на крыльцо, закрыла лицо руками и зарыдала так, как не плачут по самым близким. Я даже позвала другую служанку, чтобы она доложила хозяину о приходе доктора Кеннета. Я не могла не спрашивать себя: «А не умер ли Хиндли Эрншо насильственной смертью?» Этот вопрос не давал мне покоя, что бы я ни делала и чем бы ни занималась, до такой степени, что я решила отпроситься из усадьбы, дабы пойти на Грозовой Перевал и отдать последние почести покойному. Мистер Линтон ни за что не хотел меня отпускать, но я красноречиво описала ему, как Эрншо лежит на ложе смерти, а рядом с ним нет ни одного друга, и добавила, что мой прежний хозяин и молочный брат имеет такие же права на мою службу, как и новый господин. Кроме того, я напомнила ему, что юный Гэртон – племянник его жены и в отсутствии других близких родственников он должен стать ему опекуном. Также прямым долгом и обязанностью моего хозяина является наведение справок о том, кому завещано имение и какие последние распоряжения сделал его шурин относительно своего имущества. Мистер Линтон был не в состоянии тогда заниматься этими делами, однако разрешил мне поговорить со своим поверенным и наконец позволил мне сходить на Грозовой Перевал. Его поверенный также был поверенным Эрншо, я нашла его в деревне и попросила пойти со мной. Законник отказался и посоветовал не связываться с Хитклифом. По его словам, Гэртон, если я уж так хочу знать правду, почти что нищий.

– Отец его оставил после себя одни долги, – сказал он. – Все имение заложено, и единственная возможность для наследника получить хоть что-то – это исторгнуть каплю жалости и снисхождения из сердца кредитора.

Когда я пришла на Перевал, то сразу объяснила, что моя задача – проследить, чтобы все прошло с соблюдением приличий, и Джозеф, который казался глубоко несчастным, заметно приободрился и обрадовался моему присутствию. Мистер Хитклиф заявил, что не видит нужды в моей помощи, однако я могу остаться и заняться устройством похорон, если мне будет угодно.

– По всем правилам, – заметил он, – тело этого болвана стоило бы зарыть на перекрестке дорог без всяких последних почестей. Я оставил его вчера вечером всего на десять минут, и за это время он умудрился запереть обе двери дома от меня и нарочно за ночь упиться до смерти! Мы утром взломали двери, когда услышали, что он хрипит, как лошадь, и нашли его на скамье, лежащим недвижно, как колода. С него можно было сдирать живьем кожу или скальп снимать – он бы не почувствовал. Я послал за Кеннетом, и тот пришел, но уже после того, как этот дурак околел. Он к этому времени был уже холодный и окоченелый, и, как сама понимаешь, хлопотать над ним было уже без надобности!

Старый слуга подтвердил рассказ Хитклифа, но вдобавок пробурчал:

– Лучше б он сам за доктором снарядился, как Бог свят! Уж я бы лучше его за хозяином доглядел… Когда я уходил, господин вроде как умирать не собирался, не было такого…

Я настаивала на приличных похоронах. Мистер Хитклиф в этом со мной согласился и позволил поступать, как я сочту нужным, но наказал помнить, что денежки на них пойдут из его кармана. Он держался в прежней жестокой и бездушной манере, не выказывая ни радости, ни печали. Было в нем только какое-то затаенное удовольствие, как будто от успешного окончания трудной работы. Лишь один раз наблюдала я на его лице нечто вроде торжества – в тот момент, когда гроб выносили из дома. У него хватило лицемерия изобразить скорбь: перед тем как идти с Гэртоном провожать покойного в последний путь, он поставил несчастного ребенка на стол и проговорил с особым смаком: «Ну, мой милый мальчик, теперь ты мой! И мы посмотрим, вырастет ли одно дерево таким же кривым, как другое, если его будет пригибать к земле тот же ветер!» Ничего не подозревавший малыш с восторгом внимал этой речи, играя бакенбардами Хитклифа и гладя того по щеке. Но я сразу разгадала зловещий смысл этих слов и резко заявила: