Грозовой перевал

«Четыре утра бьет, – отвечала я. – Коли вам свеча надобна, чтоб наверх пойти, зажгите здесь от очага».

«Нет, наверх я не хочу, – сказал он. – Поди и разожги огонь мне; займись, чем тут потребно заняться».

«Мне сначала угли надо раздуть до красноты – тогда будет что нести вам», – отвечала я, подтащив стул и взяв мехи.

Хитклифф меж тем бродил взад и вперед в состоянии, близком к помешательству; тяжкие вздохи его так скоро следовали один за другим, что дышать обыкновенным манером он уже не успевал.

«Как рассветет, пошлю за Грином, – сказал он. – Хочу задать ему вопросы юридического свойства, пока в силах обратить помыслы на подобные материи и действовать хладнокровно. Я еще не составил завещанья; и не могу придумать, как распорядиться имуществом. Хорошо бы стереть его с лица земли».

«Я бы на вашем месте эдаких речей не вела, господин Хитклифф, – встряла я. – Пускай ваше завещанье подождет; вы еще долго проживете и успеете раскаяться в многочисленных своих неправедностях! Надо же; не думала, что у вас расшатаются нервы, но расшатаны они просто на диво и почти целиком по вашей же вине. И Титана подкосило бы три дня прожить, как вы. Поешьте чего-нибудь и отдохните. Гляньте в зеркало – сами увидите, до чего вам надобно и то и другое. У вас щеки ввалились, глаза кровью налиты, будто вы умираете с голоду и от недосыпа слепнете».

«Не моя вина, что я не могу ни есть, ни спать, – отвечал он. – Уверяю тебя, моего замысла здесь нет. Я сделаю и то и другое, едва смогу. Но с тем же успехом ты могла бы советовать тонущему передохнуть, когда рукой подать до берега! Я сначала должен доплыть – а затем отдохну. Ну его, этого господина Грина; что до моих неправедностей, я их не причинял и ни в чем не раскаиваюсь. Я слишком счастлив; и все же счастлив недостаточно. Блаженство души убивает мое тело, однако не насыщается».

«Счастлив, хозяин? – вскричала я. – Странное у вас счастье! Коли выслушаете меня и не станете сердиться, я вам насоветую, как стать счастливее».

«И как же? – спросил он. – Советуй».

«Вы же знаете, господин Хитклифф, – сказала я, – что с тринадцати лет жизнь вели себялюбивую и нехристианскую; вы едва ли и Библию-то с тех пор в руки брали. Вы позабыли ее содержанье, а нынче вам небось не с руки и вспоминать. Не повредило бы послать за кем-нибудь – за священником любого христианского вероисповеданья, хоть какого, – дабы он всё вам объяснил и показал, сколь далеко вы ушли от заповедей; до чего не годитесь вы для рая, ежели только перед смертью вас не постигнет перемена».

«Я тебе премного обязан, Нелли, а вовсе не сердит, – сказал он, – ибо ты напомнила мне о том, каким манером я желаю лечь в землю. Пусть меня под вечер снесут на церковный двор. Вы с Хэртоном, если угодно, можете меня сопроводить; и непременно проследи, чтобы ризничий все исполнил касательно двух гробов! Никакого священника не требуется; и речей надо мною не нужно… Говорю тебе, я почти достиг моего рая; а рая всех прочих я ничуть не ценю и не жажду».

«А ежели вы и дальше станете упорствовать в своей голодовке, и тем сами себя уморите, и вас не захотят похоронить на церковной земле? – спросила я, потрясенная сим безбожным равнодушием. – Вот как вам это понравится?»

«Они так не поступят, – отвечал он, – но если поступят, ты меня тайно перехорони; если же пренебрежешь моим указаньем – на деле докажешь, что мертвые никуда не деваются!»

Заслышав, что пробудились и другие домочадцы, он отбыл в свое логово, и я задышала свободнее. Однако после обеда, покуда Джозеф и Хэртон работали, Хитклифф вновь вошел в кухню и, глядя безумно, велел мне войти и посидеть в гостиной: он хотел, чтобы с ним кто-нибудь побыл. Я отказалась; прямо ответила ему, что странные его речи и манеры меня пугают и мне недостает ни смелости, ни воли в одиночку составить ему общество.

«Похоже, ты меня полагаешь зверем, – заметил он с этим своим ужасным смехом. – До того страшным, что под приличной крышею мне места нет. – Затем, обернувшись к Кэтрин, коя тоже была в кухне и при его приближении спряталась за меня, он прибавил не без насмешки: – А ты придешь ко мне, девочка? Я тебя не трону. Нет! Уж тебе-то я выказался хуже дьявола. Что ж, лишь одна не станет меня чураться! Боже мой! как она беспощадна. Ох, черт бы всё побрал. Невыразимо; сего не снесет никакая плоть и кровь… даже моя».

Больше он ничьего общества не искал. В сумерках отправился к себе в спальню. Всю ночь и еще долго утром мы слышали, как он стонет и бормочет. Хэртон рвался зайти, но я велела ему привести господина Кеннета – пускай заглянет и осмотрит Хитклиффа. Когда доктор пришел, а я постучалась и подергала дверь, оказалось, что та заперта; Хитклифф же велел нам катиться к чертям. Ему лучше, и он желает остаться один; посему доктор отбыл.