Группа поддержки для выживших девушек

Все временные, обитые сеткой-рабицей стены комнаты заняты полками, которые уходят к потолку, а еще выше я вижу только темноту, но потом, приглядевшись, замечаю металлические балки, удерживающие потолок. Большинство людей не увидели бы на этих полках ничего необычного: гвозди, бутылки с землей, старый строительный шприц, согнутые кожаные туфли, кукла-клоун, ряд архивных папок и альбомы для наклеек, упорядоченный ряд новеньких полиэтиленовых пакетов с пилками для ногтей и гребешков, из которых торчат клочья волос, пара парикмахерских ножниц, потускневших от времени, старинный утюг, на ручке которого все еще сохранился порошок для снятия отпечатков, стоящий в одиночестве кирпич.

Но я знаю, на что смотрю.

Гвозди из чикагского дома убийств Г. Г. Холмса, гравий с того места, где были убиты Бонни и Клайд, строительный шприц, с помощью которого Роберт Берделла заливал герметик в уши своей жертвы, туфли Альберта Фиша, прядь волос Чарльза Мэнсона, кукла-клоун Джона Уэйна Гейси, рождественская открытка от Теда Банди, кирпич из дома Шэрон Тейт[58].

Для определенного сегмента населения эти предметы – статусные символы, более показательные, чем «Мерседес» S-класса или дом в Гэмптонах[59]. Тут стоит запах комиссионного магазина из ада, запах, насыщенный привкусом засохшей крови и сухого пота. Горького запаха пота, вызванного страхом человека, со всех ног убегающего от смерти, а также терпкого запаха пота тех, кто обрушивает удар кувалды.

– У этих жалких в своих потугах людишек не было никакого видения, – говорит Крисси. – Давай не будем долго здесь задерживаться. Их недостаточная амбициозность может поблекнуть прямо на глазах.

Я не хочу идти за этот черный занавес в другую часть комнаты, но я должна досмотреть все до конца. Я проверяю телефон: одна черточка, и уже тридцать минут прошло. Я хочу отправить Стеф эсэмэску, сообщить о развитии событий, но она мой туз в рукаве, и я не могу ее спалить.

– Идешь? – спрашивает Крисси из темноты.

Я знаю, что у нее там дальше в этом доме забав: бутылки редкого вина для элитных коллекционеров. Для людей, для которых цена не является целью. Если ты – то, что ты покупаешь, то что говорит о тебе цена в шесть тысяч сто сорок три доллара, которую ты отдала за гарпун, пригвоздивший к стене эллинга беременную танцовщицу из чирлидинговой группы в 1978 году?

Но я не уйду. Я осмотрю все до конца. Я переступаю через порог и вхожу в темноту. Крисси притащила сюда временные стены и построила лабиринт, петляющий по ее сараю. Мы стоим в длинном коридоре, на стене которого видны закрытые двери и темные дверные проемы.

– Ты знаешь, сколько у меня ушло времени, чтобы сделать все как полагается? – спрашивает Крисси. – Шесть лет. Таково расписание художника. Кто тратит шесть лет на то, что не является искусством?

– Тут воняет, – говорю я.

– Это их терпкий запах, – говорит она. – И запах духов, которыми пользуются наши сестры. Ты же знаешь, Линн, я тебе всегда сочувствовала.

– Спасибо?

– Нет, я серьезно, – говорит она. – Я всегда чувствовала, что быть на твоем месте очень нелегко. Я с самого начала знала мое призвание, но тебе, вероятно, было трудно сориентироваться. Тебя бросили в одну кучу с последними девушками, тогда как на твоих руках не было крови, ты так никогда и не прошла инициацию.

– Через какие джунгли твоей чудаковатости мне еще предстоит плестись, Крисси? – спрашиваю я. – Может быть, мы срежем чуток и пойдем напрямик? Это было бы здорово.

– Ты такая глупая, – говорит она. – Ты стоишь на пороге чего-то из ряда вон выходящего, но даже не понимаешь этого.

Она идет впереди, ведет меня в темноту. Что-то задевает мое лицо, что-то легкое, как паутина, и я дергаюсь, пытаюсь убрать это с моих губ. Оказывается, что это грязная вязаная шаль. Напрасно я пошла сюда. Слушая бред Крисси, я предаю всех, кого знаю. Мне ясно, что она слишком долго гнила тут, в лесу, ждала, когда здесь появится кто-нибудь, чтобы она могла выблевать на гостя все свое безумие. Я сильно прикусываю щеку изнутри, боль помогает сосредоточиться. Мне нужно знать о ее электронных письмах.

– Что случилось со всеми нами? – спрашивает Крисси. – Ты никогда не останавливаешься, чтобы подумать об этом?

– Типа почему именно я? – спрашиваю я.

– Нет, – говорит она, – типа зачем это? Зачем все эти убийства?

Мы проходим все глубже в ее музей, мимо погруженных в темноту стендов, мимо рядов пенополистироловых голов с надетыми на них париками (так мне, по крайней мере, кажется). Потом я понимаю, что это человеческие скальпы. Она останавливается перед темным дверным проемом и ждет меня.

– Убийство – это попытка мужчины украсть у женщины деторождение, – говорит она. – Мы рожаем детей – они их убивают. Мы создаем жизнь, они создают смерть. Так было всегда.

– Какое это имеет отношение к нашим монстрам? – спрашиваю я. Монстры. Иногда это слово застревает у меня в горле, потому что на звук оно слишком крупное, слишком мистическое, слишком драматическое. Но здесь оно звучит уместно.