Груз

И тоталитарный СССР, и Владимир Набоков воспринимали литературу всерьез, здесь лежало их трогательное и, возможно, единственное совпадение. Тем трагичнее была мечта Набокова (не мистериаль– ного, земного) о читателях на родине. Он верил и не верил в них. Если бы наше эпистолярное знакомство продолжилось, я бы сумел намекнуть ему, что я – не единственный его читатель. Имена конкретных людей, конечно, не могли быть доверены советской почте.

Помню, в Ташкенте я разговорился с Евгенией Федоровной Федорович, сотрудницей Института ботаники, и она достала из шкафа сборник стихов – еще Сирина – «Горний путь». Это ее муж привез в 1945-м из Германии. Другие победители везли пианино, ковры и фарфор, а он стихи. Еще больше меня поразил мой питерский друг Сережа Шульц. У него не просто были две книги В. Сирина, берлинские издания «Камеры обскуры» и «Отчаяния», это само по себе было диво – но главное диво заключалось в том, что он купил их в букинистическом магазине на Литейном во второй половине 50-х[8], и это подтверждалось штампиками на них!

Удивительно, но, по словам ветеранов книгособирательства, чуть ли не вплоть до войны своеобразная организация «Международная книга», вывозившая из страны на продажу редкие издания и антиквариат (ради, как утверждают злые языки, снабжения наличностью советской агентуры на Западе), в небольших количествах приторговывала в СССР эмигрантскими грампластинками и художественной литературой «без политики». Действовали и другие скромные каналы. У меня есть книга «Радость бытия» писателя– эмигранта Владимира Пименовича Крымова (Берлин, 1923) с карандашной надписью автора: «200 экз. этой книги было приобретено Наркомпросом для РСФСР Вл. Крымов. 5.XII.23»).

Десятилетия спустя часть ввезенных книг всплыла на букинистическом рынке. Не забудем также, что на благоприобретенных в 1939–1945 годы территориях – в Прибалтике, Западной Белоруссии, Западной Украине, Закарпатье, Буковине, Молдавии – было много частных библиотек, и часть книг из этих библиотек как-то влилась во всесоюзный читательский оборот. Я знал случаи, когда людям, возвращавшимся на родину из Харбина, удавалось привезти большие библиотеки. Официально все это подлежало цензурной проверке, но у нас, к счастью, дурные последствия дурных распоряжений весьма умеряются дурным их выполнением. А кроме того, у книг есть свойство: что-то их притягивает туда, где они нужны.

Уже лет 30 назад имя Набокова входило в круг каких-то петербургских литературно-житейских легенд. Что петербургских, это понятно – земляк все-таки. Помню разговор во ВСЕГЕИ (Всесоюзном геологическом институте) на Среднем проспекте Васильевского острова. Я упомянул, насколько меня поражает точность набоковских описаний в «Даре» природы Тянь-Шаня и Восточного Туркестана. И тут же слышу: «Так ведь он в 1916 году ездил туда на летний сезон препаратором в экспедиции Дмитрия Ивановича Мушкетова. Кто же этого не знает?» Больше всего меня поразили слова «кто же этого не знает». То есть для моих собеседников Набоков был уже тогда привычным персонажем городского интеллигентского фольклора, всегда вращавшегося вокруг тем запретного прошлого.

(Кстати, поездка 17-летнего Набокова в Среднюю Азию – явный миф. Она нигде и ничем не подтверждается. А визионерские описания Внутренней Азии – ну что же, это часть набоковской тайны. Их не объяснишь одним лишь знакомством с трудами Пржевальского, Грум-Гржимайло, Семенова-Тяншанского, Козлова, Цыбикова, Обручева.)

Когда я сказал одному зарубежному набоковеду из англо-саксов (на самой первой набоковской конференции – а в последующих я не участвовал), что влияние Набокова на ряд писателей в СССР ощущалось уже с конца 60-х, он был искренне изумлен. Такие вещи трудно объяснить иностранцам, которые усвоили, что у нас был тоталитаризм и диктатура, все состояли в коммунистах, читали какую-то там официальную литературу (что бы ни означало это словосочетание), наслаждались официальным искусством и так далее. Они плохо понимают, что свободные были свободными всегда. Иностранцы (к западу от Восточной Европы) вообще непонятливы.