Груз

В предисловии к сборнику литературоведческих работ Набокова[7]

Иван Толстой характеризует их автора так:

«Для него не было ничего выше литературы: ни религия, ни мораль, ни добро не представляли в его случае никакой самостоятельной ценности. Литература вбирала все без остатка, являя целый, завершенный мир с полным набором координат, бескрайним пространством и бесконечным временем».

Именно такое восприятие литературы и писательства как единственно настоящего дела (хоть он и не заходил так далеко, как Джойс, просивший своего читателя посвятить остаток жизни разгадыванию «Поминок по Финнегану»), видимо, и обусловило всю личную судьбу Набокова.

Не в силах не привести набоковскую суммарную оценку русской литературы (в своем переводе, поскольку перевод на стр. 14–15 цитируемого сборника, увы, неточен): «Одного XIX века оказалось достаточно, чтобы страна почта без литературных традиций создала литературу, которая по своим художественным достоинствам, широте влияния, по всему, кроме объема, сравнялась с блистательными литературами Англии и Франции, хотя выпуск непреходящих шедевров был освоен этими странами много раньше <…> Россия XIX века была, как ни непривычно, свободной страной: на книги и писателей могли обрушиваться запреты и ссылки, цензоры могли быть шельмами и глупцами, цари в бакенбардах могли бушевать и топать ногами, но чего не знала старая Россия, так это дивного изобретения советских времен – способа заставить все литературное сословие писать то, что найдет нужным государство».

От себя добавлю: большевики не только сумели сделать так, чтобы писательская братия выдавала требуемое, они задним числом заставили это делать и русских классиков. В моей родной школе (сколько ни пытаюсь, не могу уйти в этой статье от темы СССР, в теплых объятиях которого прошла большая часть моей жизни) вдоль длинной стены коридора висело, твердо помню, 17 писательских портретов – от Радищева и Фонвизина до Горького и Маяковского. Тот же, без отклонений, состав украшал все советские школы конца 50-х. Наше отношение к этой сборной команде русской литературы было сродни отношению индусов к священным коровам – главное, поменьше с ними связываться. Окончив школу, мы почти подсознательно выкинули этих писателей из головы. Я открывал их для себя много позже, не переставая удивляться, как безжалостно оклеветаны бедняги. Учебники подавали их как нестерпимых зануд, способных вызвать своими писаниями лишь зубную боль. Тот же, кто будет изучать русскую литературу по Набокову, может вынести о них какое угодно мнение, но у него никогда не возникнет повод подумать, будто это скучные авторы, а еще менее – священные коровы. Семнадцать портретов в школьном коридоре не были просто литературным иконостасом, данью прошлому, нет, они изображали лиц, по сути посмертно принятых в Союз писателей СССР (среди них, что показательно, блистали отсутствием Достоевский, Лесков и Тютчев).