Груз

Впрочем, и сам В. В., наверное, удивился бы, если бы узнал, что вернется на родину сразу классиком, без всяких промежуточных стадий. На самом деле все эти стадии были пройдены задолго до того, как рухнули запреты. Круг ценителей Набокова никогда не будет особенно широк, он писатель не для всех. Но живя в тоталитарном государстве, мы читали запретных авторов куда внимательнее и зорче, чем читаем их же ныне. Так что напрасно первые публикации его книг у нас объявляли открытием Россией Набокова. Они потому и не вызвали шума, что открытие давно состоялось. Период прозелитства, гордыни от своей приобщенности к моменту первых свободных изданий давно остался позади. Остался позади и некий водораздел (около 1987-го), после которого Набокова почти перестают обсуждать – кто же вне литературоведения обсуждает классиков? К этому времени – и не только в столицах, не только в среде гуманитариев – мудрено было найти просвещенного человека, не читавшего ни одной книги Набокова. Далеко не всех он восхищал («…свой экземпляр я одолжил приятелю, который продержал его несколько недель, а потом, так и не прочтя, забыл в поезде»[9] – впрочем, нет, в поездах запретное не забывали), но известность его была такова, что впору было усомниться: за железным ли занавесом мы живем?

Первоначальное, самое важное читательское освоение Набокова произошло в условиях, когда невозможно было и помечтать о его издании на родине. Сколько же надо было тайно ввезти из-за границы его книг (а ввозились они наряду с книгами множества других авторов), сколько надо было их переснять на фотобумаге и на «Эре» (каждая из коих, как считалось, была под неусыпным надзором КГБ, у операторов в обязательном порядке снимали отпечатки пальцев), сколько надо было перепечатать на машинке! Набокова ждала в России не простенькая «популярность», его ждал удел по-набоковски утонченный. Он переместился в подсознание, вошел в кровеносную систему отечественной словесности. Те из пишущих по-русски, кто не иррационален Набокову (как сторона квадрата иррациональна его диагонали) или не глух эстетически, не могли прочесть его без последствий для своего пера. Интонацию, типологию метафоры, конструкцию фразы, манеру шутить, незаметно усвоенные у Набокова, я встречаю уже лет тридцать. Есть и прямые подражатели, но пусть ширма жалости скроет их имена. (Мало кто помнит писателя Гребенку, истошно подражавшего Гоголю, а вот на усеявшие русскую литературу блестки гоголевского влияния мы смотрим с улыбкой крайнего благожелательства.)

И вся эта работа по освоению Набокова была проделана, подумать только, в условиях полицейского запрета его книг в стране! Когда же запреты были без видимых усилий – как стены цинциннатовой камеры – убраны, то среди многих других замечательных вещей выяснилось, что памятник Набокову давно стоит близ памятника Пушкину, и по мрамору его руки колеблется тень русской ветки.

Автор «Истребления тиранов» оценил бы такую развязку, ведь она виделась и ему – но только в какой-то немыслимой дали. Докуда же хватало глаз, ему все заслоняли безнадежные когорты «краснощеких рабов»,

над которыми «едва заметными толчками» передвигаются «накачанные облака» (образ толчками передвигающихся облаков уже появлялся в «Приглашении на казнь»).

Похоже, картина «независимого ада Тартарии» (с его «странно притягивающими названиями Ялта и Алтын-Таг») в набоковской «Аде» все-таки довольно близко совпадала с представлениями ее автора на начало 1967 года о давно покинутой родине, покуда письмо, да еще из сердца вышеупомянутых степей, не дало новый импульс его никогда не гасшим («корректору и веку вопреки»)

надеждам, что не все так беспросветно.

Дача, русское изобретение

Каждый народ – это образ жизни. Зимой с космических спутников ясно видно, насколько своеобразно окружение больших городов России. Сразу за кольцом спальных районов в лоскутное одеяло пригородных сел, полей и лесов вклиниваются огромные вытянутые острова совершенно особого ландшафта: на тысячах небольших, густо заросших участков стоят занесенные снегом безжизненные дома и домики. Редкий дымок увидишь тут в январе. Эта местность начнет понемногу заселяться лишь с возвратом тепла. С мая по сентябрь жизнь будет кипеть здесь вовсю, потом начнется ее осеннее угасание, и к первому снегу опять воцарится безлюдье.

В России никому не надо объяснять, что речь идет о дачах. Особенно много, бесконечно много дач вокруг Москвы. Двенадцать главных и десять второстепенных направлений, расходящихся от столицы, унизаны крупными и мелкими бусинами дачных поселков. Даже тем, кто никогда не бывал в Москве, знакомы их названия – Переделкино, Барвиха, Абрамцево, Николина Гора, Жуковка, Мураново, Пахра… Знакомы по изящной словесности, мемуарам, фильмам.