Гумилев сын Гумилева

Кузьмин решил пригвоздить к позорному столбу не только евразийские сочинения Гумилева, но и его пассионарную теорию. Кузьмин понял теорию этногенеза довольно примитивно: из космоса на некоторые избранные народы снисходит «небесная благодать» – пассионарность, и одни «буйствуют от избытка пассионарности», а другие «изнывают» от ее нехватки. Это подход и стиль журналиста, а не ученого. Но Кузьмина можно понять. Он был оскорблен как русский историк и просто как русский человек, потому что Гумилев вслед за евразийцами (Кузьмин одним из первых отнес Гумилева именно к продолжателям евразийцев) начал искать у «палачей и угнетателей» «какие-то добродетели». В глазах Кузьмина евразийцы, а вместе с ними и Гумилев, были настоящими русофобами, вот против этой русофобии и боролся Кузьмин. Отсюда неакадемический подход, грубость, журналистские обороты.

Оставить без внимания статью, которая появилась в одном из самых популярных советских литературных журналов, было невозможно. Гумилев решил ответить на «разнузданную брань Кузьмина». На этот раз он действовал более тонко. Вместо того чтобы отправить статью в редакцию обычным (через почту) способом, он решил зайти, так сказать, с тыла. «Молодая гвардия» считалась комсомольским журналом, поэтому Константин Иванов, уже тогда правая рука учителя, передал ответ Гумилева через ЦК ВЛКСМ, но и это не возымело действия. Редакция «Молодой гвардии» твердо стояла на стороне Чивилихина и Кузьмина.

В марте 1982 года Гумилев (невиданное дело!) обращается в партийный журнал «Коммунист» с просьбой напечатать его ответ Чивилихину и Кузьмину. Письмо психологически объяснимое: Гумилев уже второй год не мог ответить своим оппонентам, седьмой год не выходили его книги, отменяли даже его лекции. После удачных дебютов в «Дружбе народов» и «Огоньке» снова закрылся путь к массовому читателю. В том же году ВИНИТИ приостановил копирование «Этногенеза и биосферы». Словом, Гумилев сочинял послание Ричарду Ивановичу Косолапову, главному редактору «Коммуниста», не в самом светлом душевном состоянии.

В этом письме поражает всё, начиная от прямо-таки зощенковского зачина («Разрешите обратиться к Вам, хотя я и беспартийный») и заканчивая ссылками на Маркса, Энгельса, Плеханова и даже на Брежнева. Перед нами не аргументированный ответ ученого, а какой-то «громокипящий кубок» гнева.

Кузьмину и Чивилихину он приписывает мысли, которые ни тот ни другой, конечно, не высказывали, да и высказать бы не посмели: «Всякий, кто видит в тюрко-монголах какие-либо добродетели, тот реакционер, русофоб, надругатель, спекулянт и шарлатан. <…> Если А.Кузьмин прав, то главным русофобом был Александр Невский, побратавшийся с сыном Батыя Сартаком, а за ним Иван Калита, Иван III, Минин и Пожарский, Богдан Хмельницкий, Петр Великий, посылавший “низовые силы” по льду Ботнического залива в Швецию».

Ничего дурного в современных казахах, узбеках, татарах не искали. Чивилихин даже о татаро-монголах писал очень осторожно. Не знаю, был ли Чивилихин искренен или просто обходил болезненный и уже тогда опасный национальный вопрос: советская историческая наука татаро-монгольское иго не отрицала, но и связывать иго с деятельностью пусть даже далеких предков современных народов не полагалось. Гумилев бил как раз в самое уязвимое место, прозрачно намекая на расизм и разжигание межнациональной розни: «Кузьмин предлагает считать “дикими”, то есть неполноценными, тюрко-монгольские народы Советского Союза. Поэтому каждый “русофил” должен их презирать как потомков палачей. <…> Итак, чтобы угодить А.Кузьмину, надо 1) относиться с оскорбительным пренебрежением к четверти советских граждан; 2) отказаться от диалектического материализма и 3) признать благом завоевание нашей страны, если оно идет с Запада. <…> Есть ли хоть один советский патриот, который бы с этим согласился?»

Гумилев, человек совершенно несоветский, усвоил кое-что от советской манеры вести научную дискуссию.

В конце жизни Гумилев рассказывал своему ученику Вячеславу Ермолаеву: «…поступив в университет и начав изучать всеобщую историю на первом курсе, я с удивлением обнаружил, что в истории Евразии есть свои “индейцы” – тюрки и монголы. Я увидел, что аборигены евразийской степи так же мужественны, верны слову, наивны, как и коренные жители североамериканских прерий и лесов Канады. <…> И те, и другие считались равно “дикими”, отсталыми народами, лишенными права на уважение к их самобытности. “Господи, – подумал я, – да за что же им такие немилости?”»

Вот так противники «мужественных» и «наивных» кочевников как бы оказались в одном ряду с кровожадными бледнолицыми, которые устроили индейцам в Новом Свете настоящую бойню. Убедительно? Нет. Аргументы Льва Николаевича никуда не годятся. Вот если бы апачи, семинолы, кечуа или ирокезы построили большой флот, переправились в Европу и начали ее завоевывать, тогда в сравнении появился бы очевидный смысл. Если бы ирокезы, как некогда монголы, опустошили Русь, Венгрию и южную Польшу, – да, тогда я согласился бы с Гумилевым.