Homo cinematographicus, modus visualis

И в чем проблема, с точки зрения Толстого? Он сказал, что повести Пушкина «голы как-то». И замечательна следующая фраза, он сказал: «Сюжетная подробность, подробность событий заменяет подробность чувствований». Это было для Толстого очень важно. Подробность чувствований! Не «что происходит», а «как происходит» – вот это всегда занимало Льва Николаевича, как великого знатока человеческой природы, который шел до конца в этом исследовании людской сути.

Вот сегодняшние фильмы, они «голы как-то». Присутствуют сюжет, динамика, есть какие-то необходимые для кинематографа как для зрелища аттракционные трюки, включая современные технологии и так далее, но этой подробности природы чувствования не всегда хватает, на мой взгляд. Есть внешнее правдоподобие, есть внешняя и очень простая, чаще всего, драматическая ситуация – и невероятно однозначные функциональные герои. И это понятно, потому что создателей интересует не психологическая сторона их жизни, их интересует сюжет. Сюжет, в котором действуют раз и навсегда заданные герои. Персонажи выполняют определенную функцию, и не более того. Они не меняются по ходу действия, у них не происходит процесса развития, и так далее.

И когда зритель – мне так кажется, я надеюсь на это, – когда молодой зритель видит кино, которого так мало сегодня стало, но в котором есть неспешность вглядывания в человека, кино, где в центре внимания стоит противоречивость человеческого бытия, неоднозначность, постоянное колебание между добром и злом, которое в жизни любого из нас присутствует… Вот когда это возникает в фильме, мне кажется, зритель, современный молодой зритель – он очень хорошо это чувствует. И он даже отчасти удивлен этому. Потому что он так привык, что кино – это что-то легковесное, динамичное, поверхностное, бессмысленное, где не надо затрачивать чувственное, а важно только следить за сюжетом и за развитием, развертыванием каких-то событий. Вдруг он видит другое. Он видит, что на экране не какой-то условный человек, не какой-то условный герой, а как бы герой, который очень похож на него. Оказывается, он так же может чувствовать, переживать, бояться чего-то, чего-то добиваться, быть противоречивым, быть неоднозначным, быть и плохим, и хорошим. И непонятно, как к нему относиться – он хороший или плохой? Мы его должны жалеть или ужасаться, глядя на него?

Вот когда возникает процесс, возникает работа, душевная работа – почти незаметная – этим и замечательно искусство. Оно, заставляя нас душевно работать, эмоционально затрачиваться… тем самым и воспитывает. Это и есть воспитание. Потому что мы, как правило, всегда сопереживаем – так устроен человек – мы сопереживаем беззащитным героям, мы сопереживаем героям, которые подвергаются какому-то насилию, которых преследуют какие-то враждебные силы, и так далее.

Как мы вообще сохраняем разум? Иногда кажется странным, что люди еще ходят, разговаривают между собой, улыбаются, смеются, и робеют даже некоторые молодые люди, я это вижу. Казалось бы, после такого потока вот этого всего, такого зрелища, которое, собственно, оскорбляет саму суть человеческую и внушает нетвердому сознанию, что все – грязь, все – мразь, все – ничтожество вокруг и все не имеет никакого смысла, и закон здесь только один – закон силы, закон обмана, закон зла… И, казалось бы, уже молодые люди должны совершенно свихнуться, но нет. Все-таки какое-то природное чувство самосохранения в них действует. И поэтому, когда они видят такие фильмы, они становятся чуть-чуть другими и открывают для себя какой-то иной мир.

Потому нам пришла однажды в голову такая неожиданная мысль… Совершенно неожиданная мысль. Наше замечательное учебное заведение ВГИК был придуман и так сформирован, что он опирается, еще со времен Эйзенштейна, Пудовкина, Кулешова, других отцов-основателей, на русскую культуру, на русскую литературу… и не только, кстати, русскую, на всемирную литературу. И Герасимов любил зарубежную литературу, и Бальзака, и Флобера – все это было в обиходе педагогических поисков тех лет. ВГИК опирается на традиции русской культуры, русской литературы, мировой литературы, музыки, искусства в целом, мирового искусства.

Другое дело, что иногда сегодня, когда наша школа существует по этим законам, и мы, и наши педагоги, наши мастера, которые тоже воспитаны в этих традициях и так же воспитывают своих учеников, дальше не всегда, выйдя из стен школы, ребята оказываются востребованы именно потому, что их готовят к иным обстоятельствам. А производство, реальный кинопроцесс, ждет от них совершенно другого.

Недавно я читал один документ – ну, проект документа – который был посвящен дальнейшему развитию кино у нас в России, каким-то перспективам. И что кольнуло, что удивило, что ошарашило, я бы даже так сказал? Что в довольно пространном документе, посвященном дальнейшему развитию киноиндустрии, не было ни разу употреблено слово «искусство». Ни разу! Понимаете? То есть, говорилось о продукте, о чем угодно, но ни разу кино не называлось искусством, и вообще ни в каком контексте это слово не звучало.