Homo cinematographicus, modus visualis

Есть замечательный роман Франца Верфеля под названием «Верди». Если будет время, посмотрите. Верфель, который уехал в эмиграцию из фашистской Германии, просто замечательный писатель. Он не придумал – есть сведения о том, будто в Венеции однажды встретились Верди и Вагнер. И Вагнер испугался идти к великому Верди. А Верди, фактически, и не принял бы, вероятно, Вагнера. Но Верфель устроил эту встречу Вагнера и Верди не для того, чтобы сказать, что Верди – великий, а Вагнер – ничтожный, а чтобы показать, что есть два принципа отношения к человеку, к опере, к голосу, к музыке. И искусство примет в себя и то, и другое, и еще пять других концепций, но они создадут равновесие вместе. Нельзя говорить «только Вагнер» или «только Верди».

В этом смысле, когда мы утверждаем, что искусство синхронно, я думаю, мы не убиваем ту идеологическую компоненту, которая существует? Ну скажите, вас очень волнует то, за кого был Шекспир – за Тюдоров или за Стюартов? Вас очень волнует, что Стендаль был бонапартистом, а Бальзак был роялистом? Уверяю, что Жюльен Сорель был вот тем самым Наполеоном в других условиях. Это французы считывали легко, и не только французы. А потом это ушло на задний план и появилась совершенно другая проблема, которая повела к Достоевскому, который тоже помнил про Наполеона. И вообще наполеоновский миф до сих пор жив и очень серьезен. Но вот роялист ли Стендаль, нас абсолютно не волнует.

Фактически, можно сказать, что, когда я в свое время сдавал экзамены во ВГИКе по зарубежной литературе, моя замечательная учительница Ольга Игоревна Ильинская сказала мне… А мне Шекспир попался, и она мне задала вопрос о шекспировских королях и вообще монархизме Шекспира: «Вы обратили внимание, что он – за законную монархию? Что любые самозванцы… Что он сам себя опровергает? Вот смотрите, что происходит с Лиром – все наоборот! Казалось бы, Гамлет, Макбет и так далее… А с другой стороны – Лир. И здесь есть другая сторона. А он – сторонник Елизаветы, а совсем не Марии». И спустя какое-то время… Я очень хорошо помню этот экзамен, потому что не я отвечал, а она мне сказала. А то, что я говорил, было плоским учебником.

Проходит какое-то время. Я открываю книгу «Пустое пространство» Питера Брука, и читаю вдруг такую вещь, что когда он ставил Шекспира, то ради своей концепции ему приходилось вычеркивать какие-то сцены, потому что они противоречили его замыслу, и все становилось мертвым, однонаправленным. И Брук возвращал эти сцены, и все оставалось живым. Именно то, что противоречило этой концепции.

В этом смысле политика Музея кино, на мой взгляд, – дать возможность существования противоречивых концепций, множественности концепций. И только тогда наступает вот тот самый… Это не просто «пусть цветут сто цветов» по Мао. Дело не в этом. Они ведут между собой диалог до сих пор. И в нас уравновешивают что-то.

ЛН:

Для вас важно количество человек в зрительном зале?

НК: Это важно и для меня, и скорее, для кассы Музея… Нет, даже когда было и пять, и шесть человек, вы знаете, не было ощущения того, что «провалилось». Иногда нужно время, чтобы какое-то явление культуры вошло в сознание большего числа людей. У нас бывали просмотры, на которых присутствовало действительно пять-семь человек. Конечно, было жалко, что фильм увезут и никто не увидит. С другой стороны, я знал, что эти пять, может быть – те самые, которым это, что называется, «в коня корм», которым это нужно.

И у меня недавно появилось вот такое подтверждение. Ну, одну историю вообще я часто рассказываю, а одну вот сейчас только вспомнил… Был человек, который занимался, как ни удивительно, средневековыми французскими рукописями, и который однажды увидел у нас картину Ромера «Парсифаль». Он понял, что кино не противостоит его профессиональным интересам. Для него это было время отвлечения, он вдруг увидел, что можно делать то, что в миниатюрах этих рукописей. Он ими занимался профессионально, и впервые увидел их претворенными в кинематограф. Кинематограф вдруг наполнился для него его миром. Он говорит: «У меня изменилось отношение к кино, только я очень редко это вижу в кинематографе». Ну все-таки… Это один случай.

Другой случай. Мы показывали «Заставу Ильича». Ко мне подошла молодая женщина и говорит: «Я вам так признательна, что вы показали этот фильм! Я стала мою маму лучше понимать». Вы знаете, это совсем другой подход! Вот если она стала лучше понимать маму, я считаю, что это тоже задача Музея. Я не знаю, там не был полный зал, потому что мы показывали «Заставу» довольно часто, это один из рядовых каких-то просмотров. И совершенно не важно, сколько было зрителей.

Вот если мы не будем снобствовать, с одной стороны, и быть бухгалтерами, с другой, то, может быть, что-нибудь и получится.