Homo cinematographicus, modus visualis

Сейчас в этом смысле поколение более прагматичное. Но в прагматизме есть и некоторая унылость, некоторая тупиковость. Потому что надо начинать с хулиганства. Уверен, почти уверен, что ни Эйзенштейн, ни Гриффит, ни Мельес… Ну, Мельес, может быть, в какой-то степени и думал об этом, но уж Эйзенштейн точно не думал о лауреатстве и о том, сколько он за это заработает. Ему интересно было сочинять, работать с новым средством выражения – с кинематографом, искать, выдумывать, пробовать, рисковать, заводиться, подчинять себе единомышленников. И хулиганить!

Сейчас этого хулиганства мало, очень мало. Надо, мне кажется, начинать вот с таких вещей. Не с мысли: «Как бы мне сделать такое кино, чтобы понравиться продюсеру, который даст мне работу?» – это тупиковый путь, а радоваться тому, что ты что-то такое сочиняешь, придумываешь, вопреки существующим законам, совершенно не собираясь кому-то понравиться или не понравиться. Более того, отстаивая свою точку зрения!

Мне кажется, что из таких «хулиганств», совершенно формальных трюков потом и рождается все. Человек созревает.

Тем более это важно сейчас. Сегодня приходят очень молодые люди. Если раньше считалось, что режиссером может быть только человек солидный… Вот, там, Тарковский в двадцать два года пришел – тоже юный достаточно возраст, но он где-то уже учился, где-то был в экспедиции… Вот двадцать три или двадцать четыре – самый «тот» возраст, когда приходили в кино. Большинство.

Сейчас приходят семнадцатилетние. шестнадцатилетние приходят в кино. Что от них ждать? О чем они нам могут поведать?! Поэтому у них путь один, на самом деле – заниматься формотворчеством пока что, как это делали восемнадцатилетние Козинцев и Трауберг, как это делал двадцатилетний Эйзенштейн. Им еще нечего было, собственно, сказать о жизни, но им нравилось заниматься жонглированием изображения, искать возможности этого языка. И дальше, когда они созрели по-человечески, у них возникло и «о чем говорить».

То есть, я к чему это все? Молодые должны смелее, без оглядки заниматься поисками, заниматься формальными штуковинами. Потому что ждать от них глубины и серьезных смыслов невозможно в шестнадцать лет. Ну, невозможно!

Поэтому, пожалуй, вот это очень серьезное, как говорится, отличие. Люди очень молоды, очень неподготовлены к тому, чтобы, как мы с вами уже говорили, заставить зал дышать в такт изображению.

ЛН: А в действительности, окончив ВГИК, им удается достигнуть этой интересной жизни и высоких заработков?

ОШ:

Нет, конечно (смеется)! Конечно, нет! Это беда вообще, понимаете? Все равно, очень трудно в этом смысле людей свернуть с дороги, по которой они идут. Очень трудно. Ну, с одной стороны, это хорошо. С другой стороны, просто иногда горько за них, потому что понимаешь, что их ждет не очень сладкая жизнь.

Все равно, здесь именно желание вписаться в контекст, в струю, потрафить всем, найти свое рабочее место – оно, как правило, и тупиковое тут (смеется). Потому что как раз это-то и неинтересно. К такого рода молодым режиссерам относятся как к дешевой рабочей силе.

Конечно, с огромной тревогой, с опасением относятся к людям, которые ярко себя выражают, потому что: «Чего он там натворит? Чего он снимет?» Но все равно, здесь, наоборот, любой продюсер сразу выделяет человека, который отличается «лица необщим выраженьем». То есть, у него есть индивидуальность, есть талант, самобытность. На вес золота нынче самобытность, талант! Это выражается в каких-то незнакомых, новых проявлениях экрана, чего сейчас очень мало.

Молодые режиссеры нынче такие скучные, такие старики, они такие трусливые… В наши дни нет, на самом деле, смелого кино. Кино наше, большое кино, совершенно отказалось от социальной тематики, совсем! Этого нет напрочь! Я уж не говорю о политических каких-то вещах. Тут вообще табу! А может, если бы были острой социальной или политической направленности фильмы – пусть спорные, пусть неоднозначные, пусть по-разному заряженные – но, возможно, это бы и привлекло зрителей.

ЛН: Вы говорите, что у кино нет воспитательной функции. А есть ли него какие-то функции и задачи? Какие цели, функции и решаемые задачи преследует искусство в целом?

ОШ: Мне кажется, что искусство, все искусство всех времен и народов, и кино, в том числе, если мы считаем кино искусством (что, на самом деле, спорно), столетиями занимается только одним простым вопросом: каков смысл человеческого существования, бытия, зачем человек рождается, зачем он приходит в этот мир, страдает, мучается, влюбляется, изменяет, геройствует и уходит, подчас бесследно, но спустя сто или двести лет он… Вот каков смысл? В чем затея? В чем замысел? Мне кажется, что в той или иной мере, в разных стилистиках, в разных художественных манерах, но все художники подсознательно, сознательно, как угодно, но пытаются найти ответы на эти вопросы.