И Бог ночует между строк. Вячеслав Всеволодович Иванов в фильме Елены Якович

Здесь он действительно близок к философии физики. Потому что Нильс Бор, создатель квантовой механики, настаивал на том, что человек, воспринимающий природу, или человек, воспринимающий приборы, которые что-то сообщают о природе, — этот человек сам при этом очень сильно искажает то, что он воспринимает. Мы не умеем, пока не нашли никаких способов воспринимать действительность как она есть. Мы воспринимаем действительность, искаженную нами в тот момент, когда мы ее воспринимаем. Наше восприятие включает в себя искажения. И Пастернак полагал, что его поэзия, его проза заняты точно такой же задачей, просто на другом материале. Вот это было содержание разговора, который он считал нужным закончить в отведенное для него время. Жить ему оставалось месяц.

Из разных людей старшего поколения, которые на меня оказали большое влияние, я хочу сказать о Колмогорове. Колмогоров был великий человек со страшно изуродованной жизнью. По моей шкале ценностей, до подлинного величия он все-таки не дотягивал — из-за своего очень компромиссного поведения по отношению к советской власти. Но к сожалению, он не одиночка, скорее, таких много людей. Но все-таки рядом с ними был Сахаров. Интересно, что они оба — и Сахаров, и Колмогоров — подписывали открытые письма против возрождения культа Сталина. То есть в чем-то они сходились. Но не во всем.

Я познакомился с Колмогоровым на защите диссертации моего друга, который был его студентом. Потом вместе ходили в «Прагу», отмечали. Математики свято соблюдали этот ритуал. Там был академик Александров, который тогда сказал: «Я здесь отмечал свой первый математический результат». По-моему, это было в 1916 году.

Колмогоров — великий человек, в частности потому, что наметил очень рано, когда и чем будет заниматься. И у него записано, что в каком-то позднем возрасте заниматься он будет стиховедением. И вот, дойдя до своего приблизительно шестидесятилетия, он счел, что уже достаточно много сделал в математике и теперь можно вернуться к стиховедению, которым он когда-то увлекся под влиянием Андрея Белого. Но потом, конечно, все это прервалось, потому что были сталинские годы, когда ничем подобным никому не приходило в голову заниматься. Однако Колмогоров сохранял связи с несколькими стиховедами — это такая специальная область литературоведения — и как-то домой к себе созвал нас всех, нас было человек шесть, наверное. Значит, все-таки вот в это темное время отдельные отчаянные люди еще продолжали интересоваться стиховедением. А Колмогоров решил, что он даст статистическое описание некоторых поэтов, начал с Багрицкого и Маяковского, напечатал несколько статей. Он довольно хорошо знал русскую поэзию и хотел сделать все, что было нужно для статистики по Андрею Белому, математически грамотно. Мы с ним сотрудничали по поводу стихосложения Цветаевой, занимались историей русского стиха. Например, обсуждением разных строф Державина — действительно ли в них есть перекличка с Маяковским? У Державина есть такие стихи о солнце: «Умей подражать ты ему, лей свет в тьму». Ну чем не Маяковский?

Все-таки время такого нашего общего раскрепощения — это, конечно, после 1956 года, после ХХ съезда, шестидесятые. Колмогоров читает цикл лекций, и потом у него работает маленький кружок, всего несколько человек, в том числе в кружок входила Наташа, нынешняя вдова Солженицына. Я ее помню еще студенткой Колмогорова, она занималась вот этой статистикой стиха. Это была попытка описать русскую поэзию в основном через использование довольно строгой математики. Причем возникают возможности найти такие формы стиха, которые не употреблялись раньше. Оказывается, здесь наука помогает искусству.

Это соединение науки и искусства сказалось на творчестве самого Андрея Белого, поэта и гениального прозаика. Пожалуй, это тот случай, когда мои занятия литературой не очень прямо связаны с моим отцом. Редкий случай, потому что в большинстве случаев — связаны. Отец мне говорил, что, с его точки зрения, в «Петербурге» многое недоделано и это ему мешает роман Андрея Белого высоко оценить. Спорный вопрос. Набоков ведь считал, что эта книга наряду с тремя другими — «Улисс» Джойса, «В поисках утраченного времени» Пруста и «Процесс» Кафки — основная проза ХХ века. То есть, по Набокову, «Петербург» в ряду великих романов столетия. А для моего отца нет! Сам я перечитывал «Петербург» с необычайным воодушевлением, потому что мне кажется, что роман гениальный: мы видим, как русская революция связана с тайной полицией, революционеры оказываются главными сыщиками, какие-то очень существенные политические проблемы находят вдруг решение в философии этого романа…