...И далее везде

С нами в поход шли журналисты центральных газет. Мы их разобрали по своим каютам. У меня поместился газетчик с широко известным тогда именем, участник экспедиции на Северный полюс. Человек на удивление скромный, он не пожелал стеснить хозяина, заявив, что будет спать на верхней койке, и никаких разговоров… Я был наказан за то, что не настоял на своем, не отдал ему нижней койки. Качка застала нас ночью, мой сосед проснулся уже совершенно укачанный, и я испытал от этого у себя внизу некоторые неудобства… Нам всем было плохо, не бывает людей, которым в штормягу хорошо. Другое дело, кто как преодолевает это отвратительное состояние. Я знал капитана, плававшего не один десяток лет и при этом не расстававшегося на мостике с резиновым мешочком на случай качки… Моему москвичу было совсем-совсем скверно. И в самую тяжкую минуту пришла ему радиограмма из столицы. У радистов было по горло работы, они не успевали разносить по каютам депеши, просто зачитывали их по корабельной трансляции. Какие могут быть секреты в таком рейсе, когда отовсюду и всем идут примерно одинаковые напутственные слова… И вот телеграмма моему бедолаге, который мается на койке, не ест, не пьет и мало на что реагирует. Послание ему от московских друзей такое: «Искренне завидуем нашему дорогому морскому волку». И когда слова эти прогремели в динамике, смысл их, видимо, дошел все-таки до затуманенного сознания морского волка, потому что на страдающем, измученном его лице мелькнуло какое-то подобие, улыбки, слабенькой, жалкой, но все же улыбки.

Укачавшихся в лежку все прибавлялось. И матросы устроили в кормовом грузовом трюме, где качка ощущалась в меньшей степени, нечто вроде лазарета, расстелив матрацные лежанки и закрепив как-то брусья между ними, чтобы не расползались. Кто мог, сам добирался до «укачаловки», как назвали это помещение, кого на руках вносили. За врача, за фельдшера, которые сами укачались, за санитарку была Марфа-буфетчица, принявшая на себя все заботы о страдальцах, усиленно снабжая лимонным соком тех, кто еще мог раскрыть рот. Ее соавторша прачка Настя лежала в бесчувствии. (Позже, когда все оклемались, ох и было ей что постирать!) Вся киноэкспедиция в составе трех человек улеглась недвижно в «укачаловке». Прилег, правда ненадолго, и сам Папанин, не выдержавший качки в своей каюте на верхней палубе: морская болезнь не разбирает кто Герой, а кто не герой, кто начальник, а кто подчиненный.

К описанному в рейсовом донесении серьезному урону, который нанесла штормовая качка кораблю, прибавились неприятности помельче, но все же ощутимые. Севморпутские снабженцы хотели обрадовать седовцев, столько времени проживших на консервах, на концентратах, свежей, натуральной пищей. С этой целью на флагмане был оборудован, в частности, курятник, обильное население которого беззаботно вело себя, весело и шумно квохча, не догадываясь о своей участи, во всяком случае, не предвидя, что она свершится ранее, чем намечалось на камбузе, и другим способом. В качку несчастных пернатых расшвыряло с насестов, они летали-летали, сталкиваясь друг с другом на узком пространстве, бились крыльями и в поиске спасения застревали головами или лапками в прогалах меж переборками и горячими трубами парового отопления. Горестные клики плененных птиц тонули в шуме заливающих палубу волн. Спасти бедняг не удалось — железную дверь в курятник заклинило, а когда с окончанием качки (конец качки для ледокола с его округлым, яйцевидным корпусом понятие относительное, он продолжает по инерции слегка покачиваться даже во льду, даже у портового причала) дверь открыли, печальная картина явилась взору: все куры повисли как вздернутые на крючках, ни одной живой.