...И далее везде

Вспоминая этот рейс, раскладываю перед собой снимки, подаренные мне когда-то Митей Дебабовым, тассовским фотокорреспондентом. У ТАССа была монополия на официальное фотографирование в походе. Щелкали-то все, кто прихватил с собой аппарат. А профессионал был один — Дебабов. Не считая киношников. Слезно просился у Ивана Дмитриевича в экспедицию приехавший в Мурманск Виктор Тёмин из «Правды», уже тогда известный редкостной способностью всех обставить в погоне за сенсацией, как опередил он позже, под конец войны, своих коллег в Берлине, первым доставив в Москву снимок водруженного над рейхстагом советского знамени; Темину удалось прежде других выпросить у маршала Жукова специальный самолет для этого… Папанина он не уговорил, но уверенности, что настырный соперник смирится с отказом, у Дебабова не было. И, по его просьбе, Иван Дмитриевич приказал тщательно обыскать все потайные места на ледоколе, вплоть до заваленных углем бункеров, где мог бы укрыться Темин, имевший уже в этом опыт. Во время челюскинской эпопеи, будучи еще фотографом какой-то провинциальной газеты, не допущенный в поезд с челюскинцами, следовавший через город, где Виктор работал, он спрятался в тендере под грудой угля и, обнаружившись в пути, грязный, весь в угольной пыли, сделал для своей газеты снимки, настолько удачные, что их напечатала и «Правда», забравшая Темина к себе в штат… Папанину доложили, что искомый фотозаяц не найден, но продолжавший беспокоиться Дебабов окончательно убедился в отсутствии своего конкурента на корабле лишь в качку, которая, конечно, вытряхнула бы Темина из любого укрытия.

Снимал Дмитрий Дебабов превосходно. Он был скорее художник, чем репортер, хотя в соперничестве со сверхшустрым Теминым и одолел его. Оставшись, как профессионал, вне конкуренции в рейсе, Митя фотографировал (этот более удлиненный, статичный глагол применимее к нему, чем «снимал») неторопливо, с отбором. Я с особым удовольствием разглядываю его сюжеты: на некоторых снимках случайно, мельком, на заднем плане ухвачена и моя личность. А на двух я зафиксирован даже крупным планом, вдвоем с Папаниным. Рядом с начальством я очутился при следующих обстоятельствах. Типография нашей многотиражки занимала маленькую надстройку в кормовой части возле «Триумфальной арки», как называли два высоких, соединенных поверху перекладиной металлических столба для крепления самолетов. Проникать в типографию, когда палуба и все ее оборудование покрылись после отчаянной качки толстым ледовым панцирем, а матросы не успели еще его сколоть, было делом довольно рискованным. Гаврюша Сумин, наборщик и печатник, там, в типографии, и жил это время, покидая свое логовище лишь по чрезвычайным надобностям. Мне же часто приходилось курсировать туда-сюда, уподобляясь альпинисту, штурмующему ледник в горах. Однажды, подписав очередной номер, я высунулся из дверей типографии, чтобы начать путешествие в носовую каюту, и был ослеплен вспышкой магния в темноте: Дебабов фотографировал на 40-градусном морозе Папанина около буксирной лебедки, превратившейся в сказочное ледяное сооружение и потому избранной фоном для съемки. Я пытался прошмыгнуть незамеченным, но поскользнулся и, едва удержавшись на ногах, угодил в объятия Ивана Дмитриевича.

— Попался, браточек! — сказал он. — Составляй компанию. Будем вместе сниматься, — и начал приготовлять меня к съемке, осыпая снегом, дабы я не контрастировал с ним, уже заснеженным с головы до ног в своей тяжелой медвежьей дохе.

Вот и не контрастирую: на фото у меня вполне арктический вид в покрытой снежными хлопьями «француженке» (под этим названием почему-то значились в инвентарной описи самые обычные полушубки), и только непонятно, отчего же совершенно не тронуты снегом мои штаны и сапоги, — это уж недогляд Папанина, «гримировавшего» меня.