И это называется будни

— Замечайте, — объяснял он, — пламя белое-белое, значит, металл перегрет. Вот эта кнопка, нажал ее — известняк. Сейчас дадим тонну на охлаждение. Видите — сыплется прямо в отверстие. Углерод в металле узнаем либо по искре, как в мартене, либо по количеству газа. Вон по краям поредело. Это говорит о том, что углерод уже низкий. А чтобы определить его точнее, придется повалить конвертор и взять пробу.

Повернул одну ручку на пульте — из конвертора поползла фурма, повернул другую — прекратилась подача кислорода, взялся за третью — конвертор стал наклоняться набок, услужливо подставляя свое жерло людям, скрытым за щитом.

«А что, неплохой наставник мне попался, — говорил сам себе Серафим Гаврилович. — Этот быстрей, чем кто другой, натаскает, потому как с душой подходит. И вообще парень кое-что уже успел. И глаз набил, и руки разработал. А сколько он по другим заводам ездил? Месяца три, не больше».

И все же взгрустнулось малость Серафиму Гавриловичу. Здесь он не только потерял все свои преимущества, но и попал в невыгодное положение — попробуй со старыми мозгами быстро освоить новое для него и молодое дело. В мартене ничто не могло загнать его в тупик, там он мгновенно находил выход из любого самого трудного положения и ни к кому за помощью не обращался. Наоборот, к нему обращались — подсоби, Гаврилыч, посоветуй.

С этого дня Серафим Гаврилович стал приходить в дистрибуторскую ежедневно и просиживал там всю смену напролет. Но странное дело: пока он стоял рядом с Сениным, все казалось проще простого, а стоило остаться на пару минут у пульта одному, как он терялся и начинал чувствовать полную свою беспомощность.

Временами им даже овладевало малодушие. Хотелось снова вернуться в мартеновский цех да стать к своей печи, где все под силу, все по сердцу и все с руки. Но оставить без присмотра Юрия ему никак не улыбалось. И самолюбие удерживало. Возвращение назад было бы расценено как поражение. И в одном цехе, и в другом. Попрыгал — и не выдюжил. А уж Юрке и подавно дал бы повод для зубоскальства. Хлопец он бесцеремонный и по части колкостей мастак.

Серафим Гаврилович все чаще задумывался о Юрии. Держится как-то неподступно. И не только теперь, после армии. В школе еще начал отстраняться. Борис тоже отстранялся, но у него это от преждевременной зрелости шло, от рано пробудившейся самостоятельности. Юрий же именно отчуждается. А чтобы в душу пустить — на такую благость не рассчитывай. Словно опасается, как бы не увидели в ней что-то неподходящее. И разговаривает он по-особому, от всех Рудаевых отлично. Всегда с улыбочкой, но слова выпускает с расстановкой, взвешивает каждое, как сквозь калибровочную сетку проталкивает. В компании выпьет, разойдется — и таким бесконтрольным да бестормозным выглядит. Так и кажется: вот распахнулся парень! А на поверку? Больше того, чем сам поделится, не выудишь, глубже того, чем сам приоткроется, не увидишь, и не может судить о нем даже отец родной, что он за человек. Добрый или не очень? Корыстный или попросту практичный? Честный или себе на уме? Долго еще обдирать его придется, пока обнаружится здоровая сердцевина. А сам он думает что-нибудь или живет как придется: день да ночь — сутки прочь?

Первое время Юрий так и жил. После воинской службы с ее железной дисциплиной и круглосуточной зависимостью «гражданка» показалась ему раем. Отработал свои восемь часов, правда, до седьмого пота, но вымылся в бане, оделся щеголем — и на все четыре стороны. Свободен, как птица. Разве что отчий кров немного стесняет его. Ни погулять допоздна, ни выпить лишнего, ни пригласить в гости. Обязательно то отец подсядет, то мать привяжется со своими ветхозаветными разговорами. «Маевки под надзором жандармерии», — жаловался он приятелям. Но последние дни настроение у Юрия заметно омрачилось — не заладилось на производстве. Продувку повели интенсивнее, и конвертор стал капризничать. Больше всего донимали выбросы. Вымахнет из конвертора металл со шлаком, да такая силища, что все позаливает кругом. Страшно становилось, когда представлял себе, что может попасть под эту лавину. А застывало выброшенное месиво — площадка точно броней покрывалась, приходилось отдирать ее ломами да крючьями. Слабаки сразу пали духом, начали увольняться. А его удерживала гордость — как-никак боец Советской Армии, пусть необстрелянный, но боец. И брат заверил его, что трудности эти временные, скоро кончатся. Впрочем, он знал уже, что временные трудности зачастую превращаются в долговременные, а бывает — и в постоянные.