И подымется рука... Повесть о Петре Алексееве

— Слушай, браток, я тебе не одну, а штук пять книжек оставлю. Ты сам почитай их и мужикам вашим неграмотным вслух. А потом передай книжки Федьке Порфирьеву и Савелию Семенычу. Понял?

— Все как есть понимаю, — важно ответил парень. Он подождал на скамье, пока Петр из дома вынес ему несколько книжек. Парень спрятал их под рубаху.

— Слышь, коробейник, помнишь того мужика, что плюнул да первым ушел из избы? Пес его знает, он человек неверный. Может твои разговоры в волости передать по начальству. Ты тут, брат, не засиживайся. Понятно?

— Понятно. Я и сам так подумал.

— Коли хочешь, я провожу тебя.

— До рассвета он не пойдет за семь верст. А я малость посплю и сам к рассвету уйду.

— Ну, помогай тебе бог. — Веснушчатый встал.

— Постой, да тебя звать как, не знаю.

— Алешка Алексеев звать меня.

Петр хотел было сказать: «Да мы с тобой однофамильцы, и я Алексеев». Но воздержался.

— Ну прощай, Алексей. Иди. Желаю тебе успеха.

— И тебе, коробейник.

Петр вернулся в избу, уже вовсе темную. Только лампадка в углу перед иконой спасителя едва мерцала. На ощупь нашел скамью, где стоял его короб, снял его со скамьи, положил фуражку под голову и от усталости почти сразу уснул, свернувшись калачиком.

Старик и хозяйка спали давно.

«Может, и будет польза какая, — была последняя перед сном мысль Петра. — Хоть один с головой нашелся».

Проснулся еще до света.

С печи раздавался храп старика. Молодуха спала на лежанке в углу. И хотя в избе было душно, накрылась одеялом, сшитым из множества разноцветных лоскутков.

Петр тихонько поднялся. Не надевая сапог, захватил их, в другую руку взял свой короб и вышел на цыпочках. На крыльце присел, натянул сапоги и пошел со двора.

Восток едва розовел, когда он дошел до леса, свернул с дороги и зашагал по узкой заросшей тропке.

Рассвет встретил в лесу. В зеленой чащобе зазвенели, затинькали птицы. Блестела в рассветных лучах покрытая росой трава, и сияла влажная хвоя деревьев. Между стволами внизу стлался туман, а над верхушками сосен небо ужо светлело. Гасли последние ночные звезды, и малиновая полоса прорезала край неба над самой землей на востоке. На лесосеке подавала голос певучая камышевка. Едва зазолотились белые пушистые облачка — тотчас откуда-то зазвучали раздельные музыкальные такты певчего дрозда, кукушка повела свой каждодневный счет, рассыпался трелью козодой…

Уже не одна, не две малиновых полосы на востоке между стволами сосен растеклись, расступились, уступая дорогу восходящему солнцу, красному поначалу и такому, что можно было безбоязненно смотреть в самую середку его. Солнце поднялось выше, и мгла между стволами исчезла. Быстро капля за каплей уходила роса с травы. Лес вздрогнул, запел, прошумел, тронутый ветерком, и вдруг разом замолкли птицы. Одна, запоздавшая, одиноко тонко прозвенела где-то.

Кончилось утро, не до пенья днем в летнее время: наступило время поисков корма.

Вот бы посидеть в лесной густоте, отдохнуть. Петр вздохнул: нельзя. Надо побольше верст проложить между собой и деревней Кислые Ключи.

Шагай, Петр Алексеев, шагай по Смоленщине. Нелегко. Непросто. Мать честная, а сколько времени надо и скольким людям трудиться, чтоб хоть малость развеять деревенскую темноту! Да что делать, Прасковья Семеновна говорила — нелегко народное дело делается.

И ходил Петр сын Алексеев по дорогам Смоленщины из деревни в деревню, из села в село. И вздыхал, видя, как медленно подвигается дело. Книг читать некому, — грамотеев почти нет. А слушают его мужики не очень-то охотно — боятся.

Редко встретишь такого, что и выслушает тебя, и сам возьмется делу общему помогать.

Пора возвращаться в Питер.

По дороге в Гжатск торопливо распродавал по дешевке весь свой товар. Осталось три складных ножичка да одно зеркальце. Сунул зеркальце в карман, ножички спрятал в другой, а что делать с коробом? Не тащить же с собой в Петербург. Пытался продать — не покупают, подарить кому-нибудь — опасно, пожалуй, вызовет подозрение. На дороге положил пустой короб во ржи. Три брошюрки сунул за пазуху.

Поезд пришел в Петербург рано утром, на привокзальной площади еще горели газовые фонари. Дворники мели улицы, молочники-чухонцы разносили по домам молоко, магазины были закрыты. Куда идти? От квартиры в Измайловском полку отказался перед отъездом. Прийти в общежитие торнтоновской фабрики — небезопасно. Оглядел себя: запыленный, рубаха нечистая.

«Пойду сразу к Прасковье Семеновне на Монетную улицу. Только в таком виде неудобно являться. Помыться бы надо в бане, да и рубаху сменить».

Побродил по улицам, подождал, пока магазины откроются, зашел в один, небольшой, спросил ситцевую косоворотку, купил и отправился в баню. Славно попарился, новую рубаху надел, у парикмахера побывал — волосы, бороду малость подстриг, глянул в зеркало, остался доволен.

Пошел пешком. Издали, завидев дом на Монетной улице, так взволновался, что дальше идти не мог, остановился, перевел дух.

У знакомой квартиры долго не решался дернуть звонок.

«Неужто сей момент увижу Прасковью? Вот позвоню — она дверь откроет»…