И подымется рука... Повесть о Петре Алексееве

Иди, Петр, в Кислые Ключи. Там еще не был. Ночевать все равно где.

Зашагал вдоль неширокой и мелкой речки в сторону Кислых Ключей. Меньше чем в полчаса дошел до околицы. Село небольшое, на взгорке — деревянная церковь; приход, видать, небогатый. Избы крыты соломой, дворы огорожены кое-как.

«Так, — подумал Петр, оглядывая Кислые Ключи. — Живут здесь — хлеб не жуют».

Дошагал до центра села. У кособокой избы — старики на скамье, кто помоложе — на камушке рядом, а то и просто на корточках. В воротах молодая баба стоит.

— Здорово, мужички, — снял шапку, спустил короб. — Дозвольте посидеть. Ох и устал же!

— Садись, коробейник. — Веснушчатый парень с нечесаной бородкой уступил ему место на камне.

— Не надо ли вам чего? — спрашивал Петр, снимая тряпку, покрывавшую короб. — Хороший товар имеется. Бабам ленты, зеркала и гребенки. Мужикам есть ножи складные, а еще картинки и книжки…

— Кни-ижки! — усмехнулся кривой старик. — А с ими, милай, делать чаво? Книжки попу давай да еще писарьку нашему.

— Ай грамотеев нету?

— Они и есть грамотеи — поп да писарек тут один.

— Книжки, стало быть, не годятся. Ножи есть, а есть и махорочка душистая, — покуришь ее, на душе веселей!

При слове «махорочка» старики зашевелились. Тот, что первым заговорил, — кривой — полюбопытствовал:

— Дорога ли махорка?

— Дорога ли, дешева — про то речи нет. А вот кто меня заночевать пустит в избу, тому стаканчик махорочки поднесу.

— Слышь, коробейник, а ежели я пущу, зеркальце дашь? Махорка мне ни к чему, — заговорила баба.

— Ты глянь на нее, бабонька молодая! — веснушчатый парень толкнул в бок Петра.

— Мне что молодая, что старая, — сказал Петр. — У меня под Москвой невеста. Заработать на свадьбу надо.

Баба рассердилась на парня в веснушках.

— У, срамник, чего выдумал! Я, что ли, одна живу? У меня в избе мужний отец, свекор живет.

— А муж где? — спросил Петр.

— Муж в солдатах. Так что ж, дашь зеркальце, коробейник?

— Она солдатка, — пояснил парень.

— Ладно, веди в избу. Устал я с дороги. А вы, мужички, ежели есть интерес, зашли бы попозже. Могу рассказать, как люди живут на свете. Я много хожу, многое вижу.

— Может, и зайдем, коробейник.

Баба повела в избу, полутемную, с земляным полом. Посреди избы — стол некрашеный, две скамьи. В углу — лежанка хозяйская. С печи слез старик, строго спросил:

— Кто такой будет?

— Коробейник, батюшка. Ночевать попросился. Он мне зеркальце за то обещал.

Старик разворчался: много народу шляется. Всех пускать…

Петр торопливо спросил его: не хочет он махорочки? Старик подобрел, взял у Петра махорки да и бумажки кусок, скрутил «козью ножку», закурил.

— Ай, хороша!

Петр поднес хозяйке зеркальце, она угостила его молоком и ломтем хлеба — невкусным, дурно испеченным, мокрым и кислым.

Стали заходить мужики и бабы — по одному, по двое. Сначала будто бы только к хозяйке, будто бы на минутку. Искоса поглядывали на нового человека. Но не уходили, ждали, что скажет. Постепенно изба набилась народом.

— Смотрю я на вас, мужички, — ничего вы не знаете, ничего не видали. То ли дело коробейник! Ходит по свету, такого навидится — ввек вам не пересказать. — Петр словно бы хвастал.

— На што нам по свету ходить, — проворчал сидевший напротив него старик. — Чего не видали! Тут на месте бы с голоду не подохнуть.

— Неинтересное у вас житье, — продолжал хитрить Петр. — Я, по крайности, похожу да увижу, как люди на свете живут. Такие имеются, что просто зависть тебя берет. И всего у них вдоволь, ей-ей! И земли десятин по пятьсот, а то и по тыще. И жены у них и дочери в такие шелка да бархаты разодеты, что вам и во сне не приснятся. А еда у них — рассказать невозможно… Деньги ему потребовались — сейчас зовет управляющего своего. Такой-сякой, чтоб принес мне к завтрему там или через неделю тыщу рублей, а то и больше…

— А коли у этого самого управляющего нет таких денег… Тогда что?

— А на то, братцы, есть такой же народ, как вы. Народ голодраный, а как заставят вас с души по гривеннику собрать, ну там недоимки или потрава, сожметесь, братцы, да выжмете из себя. Вот тому, что десятин тыщу или боле того имеет, и будут деньги на бархаты для жены или для женщин-красавиц, таких, что за деньги кого хочешь полюбят. Есть такие. Ты ей поднеси тысяч сотню, она тебя и полюбит.

— Тьфу ты, — сказала молодица, сидевшая на хозяйской лежанке.

— Им, братцы, много на что денежки требуются. В карты играют — тысячи ставят. А в Петербург или Москву приедут, там в ресторации ходят. За один обед платят по сту рублей.

— Да что они, корову, что ли, каждый съедает?

— Сказал — корову! Там особые для них блюда готовят. Больно дорого стоят.

— Во-он на што наши копейки идут!

— А то как же! Ты помещику землю вспашешь, да хлеб посеешь, да уберешь его после. Он хлеб продаст — опять же деньги!

— Это дело знакомое.

— Прежде вы, мужички, крепостные были. Можно сказать, что для помещика — вещь. Что захотел с вами сделать, то он и делал. Мог вас продать, мог купить. Или в карты там проиграть. Теперь не то. Теперь вам свобода. Куда хочешь иди, что хочешь делай. Так, что ли?