И подымется рука... Повесть о Петре Алексееве

«Да ведь нет у нее никого. Отчего бы ей не пойти за меня? А может, скажет, что это не для нас — думать о браке? Не захочет обидеть отказом и скажет, что не может обзаводиться семьей. Мол, могла бы и раньше. Да и возможное ль дело, чтоб такой женщине не делали предложений! Правда, предложения все от женихов ее прежнего круга — генеральских сынков, молодых помещиков, богатеев. А что ей эти молодые помещики, богатеи! У нее душа больше к нашему брату лежит. Она народ понимает, ценит мастерового, ей богатеи — ничто. Она над ними стоит, над всеми она стоит. Нет женщины, чтоб была душою выше Прасковьи! Вот поеду я в Питер, приду и скажу, что люблю ее. Ну скажет, что женой моей быть не может. Так по крайности буду знать. Все ж будет лучше, чем сейчас. Видеть ее смогу. Она поймет. Да и что тут оскорбительного, что кто-то любит тебя? Нет ничего такого».

— Эй, коробейник!

Алексеев оглянулся. И понял, что оглядываться ему теперь не просто: лямки короба за спиной мешают. Его догонял человек лет сорока, с бородкой лопатой, в картузе, в выцветшей косоворотке. Сапоги худые и сбитые. Видать, в городе пожил, не лапти носит. Этак мастеровые в Питере выглядели.

— Коробейник, браток, огонька нет ли? Курить охота.

— Как не быть!

Мужик закурил самокрутку, пустил махорочный дым, сдвинул картуз на затылок.

— Вот спасибо, дай те Христос. Далеко идешь, коробейник?

— Где село побогаче, туда и иду, милый человек.

— Побо-огаче?

— А то как же! Я человек торговый. Где ленты, пуговицы или там ножи самоскладные купят, туда и иду.

— От себя торгуешь?

— От себя торговать, капитал надо иметь. Не от себя. От хозяина торгую. Вот как.

— Стало, тоже не на себя спину-то гнешь?

— Э, милый, где на себя! Сказал тебе — на хозяина. Уж так-то гну ее цельный день, и слов нет. Слышь, а богатое село близко тут?

— Бога-атое? Ты тут хоть сто верст пройди, до богатого не дойдешь. Села богатого нет. Люди с деньгой имеются. Это да. А села богатого — эх ты! Чего захотел!

— Утомился я, мил человек. Надо б и посидеть. Во-он в овсах давай посидим. А ты, брат, откудова и куда?

Оба сошли с дороги и сели у края поля в овсах. Мужик обтер запотевшее лицо рукавом, затянулся, не спеша выпустил струю дыма, сказал, что недавно из Питера, работал там на фабрике, думал подработать для дома — жена да трое детей в деревне, верст за пять отсюдова. Но сколько ни работай, а больше чем на кусок хлеба не заработаешь. Ну, плюнул на Питер, вернулся в деревню, — хоть земли и меньше одной десятины, а все ж своя. Нынче рожь ничего идет, но до следующего урожая на все рты не хватит. Но зимние месяцы как-нибудь перебьется. Пока что ходит, подрабатывает — там избу поможет сложить, там забор починить, или навоз собрать, или еще что. Ежели работы побольше, то целый полтинник домой принесешь.

— Стало быть, богатые крестьяне имеются?

— Имеются браток, как не иметься! Сто человек беднеют, один богатеет. Так-то. А как же? Жизнь, браток, ничего не поделаешь! — вздохнул мужик.

— Ну уж и ничего! — вскинулся Алексеев. — Так-таки ничего поделать нельзя?

— А что ты поделаешь! Уж это кому как написано на роду. Кому богатым быть, а кому бедным, и против этого, браток, как ни крути, ничего не выкрутишь. Я так считаю, каждый человек свою долю сознавать должен. Христос тя спасет!

— Спасет он тебя, как же! — Алексеев с досадой слушал мужика, примирившегося со своей горькой долей.

— А то нет? Спасет, спасет, — повторил мужик. — На этом свете потерпишь, на том он воздаст тебе. Не сумлевайся.

И стал развивать перед Алексеевым теорию терпения на земле и воздаяния на небе за все земные страдания.

— Послушай, — в сердцах сказал Алексеев. — На небе как еще будет, то потом поглядим. Покамест никто оттуда не возвращался, не говорил, что там хорошо. А вот мы живем на земле, неужто все время терпеть? Тебя бьют, а ты терпи. Тебя хлеба лишают, а ты терпи. Дети твои голодные — ничего, терпи, брат, терпи. В темноте живешь все одно. Знай терпи!

Мужик отшатнулся от Алексеева.

— А как иначе? Как не терпеть! Христос терпел и нам велел. На земле перетерпим — на небо воздастся. Али в бога не веруешь?

— Послушай, да ты вдумайся сам. Зачем Христу нужно, чтоб люди страдали? Зачем это на земле несправедливость терпеть?

— Эх ты! — Мужик поднялся и неодобрительно посмотрел на Петра. — Уж коли господь бог такую жизню устроил, стало быть, надо так. Не нам с тобой судить божьи дела. Уж ежели так установлено богом, ты терпи да молись. Бог тебе и воздаст. Да что с тобой говорить, грех один. Я пойду.

И быстро зашагал по пыльной дороге, словно боялся, что коробейник станет его догонять.

А коробейник остался один у безлюдной дороги, как бы выбежавшей из редкого леса и побежавшей между ржаных полей к другому леску.

Сосны над речкой заблестели, будто обтянутые красной фольгой. Солнце в блистающем ободке все ниже скатывалось к краю земли. Пора и о ночлеге подумать.

По дороге босоногий мальчишка гнал домой корову.

— Эй, сынок, — спросил его Петр, — далеко село?

— Версты две, боле не будет.

— Как называется село-то?

— Кислые Ключи называется.