…и просто богиня

Отец Моники, немного карикатурный дед с тросточкой, приходит к ней по воскресеньям из своего домика, расположенного неподалеку; они говорят на фризском языке – гортанно звучащей смеси немецкого и голландского. Он болен (рак), но держится. Их ссоры давно в прошлом: он нуждается в дочери, дочь считает себя обязанной помогать ему, оба знают это и ведут себя с виртуозной дипломатичностью: если бы я не знал прежних сложностей Моники, то, участвуя в чаепитиях в саду их дома, вообразил бы гармоничное соединение поколений: дед + дочь + внучка.

Внучка с дедом дружна. А Монике отец мешал. Она рассказывала, что он не давал ей денег на образование; по его планам, окончив школу, ей следовало выучиться чему-нибудь женски-необязательному, выйти замуж, родить детей – желательно побольше, – уйти на полставки, построить с мужем красивый дом, вести хозяйство, состариться так же, как его жена, и его родители, и их предки, жившие в этих же, плоских, как тарелка, местах недалеко от Северного моря.

Ее несогласие было бурным, но непоследовательным: Моника пошла на необязательные курсы и рано вышла замуж, но потом стала заочно учиться в университете, а дочку родила, когда им с мужем точно стало ясно, что в большой город они не переедут, потому что в этом, маленьком, инженеру проще найти хорошую работу, а она – его жена.

Все та же логика: сначала «да» – потом эрозионное «а может быть…», или «а что, если…».

Дочь Моники уверена в себе больше матери, она очень хорошо учится и главную трудность в жизни видит только в том, что все предметы даются чересчур легко: ей непонятно, чем следует заниматься во взрослой жизни. Она легко разгрызает математические задачки, с чувством играет на виолончели, неплохо поет (в отличие от матери, голос у нее не только громкий, но и окрашенный интересно). Упрекнуть Юлию могу лишь в том, что она немного искусственна, у нее несколько заученный, затверженный образ мыслей – нет живости ума, небанальности, которая у талантливых детей проявляется сама собой, а у взрослых становится результатом долгой умственной работы. Дочь инженера…

Прошлой осенью я снова гостил у Моники (ее вечно много, поэтому мне кажется, что я приезжаю не к ее семье – молчаливой, акварельно исчезающей, – а именно к ней). Юлия была непривычно весела: она много и невпопад смеялась, одета была с шиком обезумевшей гувернантки, неумело накрашена – слишком густо и тёмно для натуральной блондинки с нежной белой кожей. Я вспомнил тот разговор об «эспри», пожелал мысленно, чтобы девочка нашла свой тон, свою краску, свой голос, не пытаясь неумело копировать мать, которая, в свою очередь, не очень-то изящно выращивает в себе невротически-веселое «эспри».

Моника все время куда-то бежит, она словно сдает экзамен, – это свойство, обычное, например, у жен нуворишей, чувствовать в ней очень странно.

Я не понимаю причины ее суеты. Моника за все берется, все стремится довести до конца – хочет быть и специалистом, и матерью, и женой, и хозяйкой, и благотворителем, и певицей – однако, не умея останавливаться, однажды она уже лечилась в клинике от нервного истощения. Она не хочет останавливаться, и это, наверное, правильно; единственное, чего боюсь, это чтобы не померла, зарапортовавшись, не заболела бы.

Жалко. Она мне не чужая.

– Скоро брошу Москву и перееду в Берлин. Тебе будет у кого пожить в столице твоей родины, – говорю я Монике.

Она смеется, торопливо благодарит, слушая – понимаю это даже в ходе телефонного разговора – только себя, с собой одной ведя какой-то не совсем понятный мне спор.

Недавно Моника была концерте, где пела под настоящий саксофон и, конечно, облажалась, хотя ее все хвалили.

– Им по двадцать, а мне пятьдесят. Уму непостижимо!

Думая, что понял ее, я рассказал историю Ингрид Нолль, немецкой домохозяйки, которая вначале вырастила детей, а затем только, в пятьдесят пять лет, взялась за исполнение своей мечты: она начала писать детективы, и теперь книги ее переводят на иностранные языки, включая русский.

Меня Моника не услышала: считая, что должна восхититься писательницей, она бурно это сделала; я же не стал делиться с ней своей мантрой, которая помогает мне не свалиться в уныние: начинать сначала никогда не поздно, пока живешь – живи, действуй, будь…