Я — ярость

Когда Патрисия встает и берется за протянутую ручку, то даже не вздрагивает оттого, что к ладошке прилипли крупинки соли и она испачкана в кетчупе. Патрисия пытается вспомнить Челси в этом возрасте. Определенно, год был не из простых: слишком маленькая для первого класса школы, слишком взрослая для детского сада — что на самом деле означает, что занятия в дошкольном учреждении были дороги и никто не хотел весь день присматривать за ней и отвечать на ее вопросы. Они сменили несколько детских садов, но даже Патрисии пришлось признать, что с ее дочерью плохо обращались: есть что-то в детях этого возраста, что провоцирует жестокость во взрослых людях. Наверное, потому, что постоянные вопросы и потребность ребенка во внимании приводят в бешенство взрослых, которым нет до детей никакого дела. Челси была серьезной, все время о чем-то думала. Несмотря на детские годы, она казалась мудрой, зрелой, спокойной и ответственной.

Возможно, не просто казалась, а действительно была такой — потому что вынуждена.

Совсем как Патрисия в детстве.

Патрисия отмахивается от этой тревожной мысли, и Бруклин тащит ее к дивану, включает планшет и показывает какую-то гибкую мультяшную девочку-вампира, танцующую с призраком в балетной пачке.

— Вот, смотри! — Бруклин неуклюже имитирует танец мультяшек. — Давай, бабушка, ты сможешь!

Патрисии хочется рассказать, что с ней сегодня было: рана, поездка в неотложку, боль, швы. Хочет объяснить, что у бабушки болит нога и ей пришлось принять лекарство, но…

Ну, на самом деле не так уж она и болит. Преимущества «качественных лекарств», как назвал их молодой практикант из центра неотложной помощи. До этого дня Патрисия избегала принимать «Перкосет», потому что ощущала, что несет на себе бремя ответственности, что ее ясный ум и тревога, будто клей, скрепляют рассыпающуюся на куски жизнь. Если она позволит себе малейшую оплошность или слабость, то утратит хватку.

Но теперь Патрисия понимает: она так долго держала себя в ежовых рукавицах, что застыла, окостенела, забыла, что испытывает боль. А теперь нога болит меньше, но не только нога — все остальное тоже, включая голову и сердце. Это в некотором смысле можно считать чудом.

— Танцуй, бабушка! Давай, у тебя получится!

Бруклин пляшет от души, прыгая туда-сюда в разномастных носках и пластмассовых сандалиях.

— Почему бы, собственно, и нет?

Патрисия следует примеру Бруклин, хотя делает маленькие и робкие шаги. Это причиняет слабую боль, но, в конце концов, врачи ведь не велели ей ложиться в постель — «умеренная подвижность», сказали они, хотя она так и не забрала на стойке регистрации список рекомендаций. Это совсем не похоже на настоящий балет, и Патрисия не ощущает себя абсолютно трезвой, но при этом понимает, что… счастлива. Она создает уникальное воспоминание, она танцует вместе с внучкой. Подняв руки к потолку, они покачиваются, как ветки на дереве.

Интересно, было ли у нее что-то похожее с Челси? Хоть когда-нибудь?

Или она просто постоянно отталкивала дочь, мечтая о… чем? О покое? О тишине?

Покачиваясь в такт музыке, Патрисия проваливается в глубины собственной памяти. Необычное ощущение, которого она старательно избегала всю свою жизнь.

Чего она добивалась все эти годы? Что лежало на другой чаше весов, ради чего она жертвовала всеми этими неловкими моментами в компании своего ребенка? Она будто бы не хотела сближаться с Челси… или с кем-либо еще.

Оглядываясь в прошлое, Патрисия понимает, что была похожа на дикобраза: покрывалась шипами, чтобы держать всех на расстоянии. А под шипами прятала мягкое брюхо, да и вообще все. Защищалась. Пыталась уберечься от боли.

Вот почему Пэтти вела себя как сука.

Никто не мог достать ее. Она была резкой, дерзкой, хитрой и железобетонной. С тех самых пор, как мать выгнала ее из дому.

Теперь Патрисии открывается вся цепь из ущербных женщин.

Мама часто рассказывала о том, как Большая Мама вбивала в нее страх Божий пряжкой от ремня. Мама ненавидела Большую Маму, клялась, что никогда не била собственную дочь так сильно, но причинила достаточно вреда словами и выпадами. А потом мама выгнала Патрисию из дому, и она возненавидела ее за это. Себе самой Патрисия сказала, что как мать она сделала все возможное, — но сегодня можно с уверенностью утверждать, что Челси ненавидит ее так же сильно.

А Элла? Кто знает, какая ненависть живет в ее сердце? Она сбежала в семнадцать лет, даже раньше, чем Челси и Пэтти.

И есть еще Бруклин.

Чистая, светлая душа, которая все еще умеет улыбаться. Брошена матерью и сестрой, отца не видела еще дольше, да и тот, вероятно, был с ней жесток (ровно как Патрисия всегда и предсказывала). Осталась наедине с бабушкой, которую едва знает, заражена ужасной болезнью, заперта в доме с кем-то, у кого нет на нее времени, — и так беззаботно танцует.

— Знаешь, ты очень особенная маленькая девочка, — говорит Патрисия.

— Знаю! — продолжая танцевать, отзывается Бруклин.