Я из огненной деревни

Немецкая одёжа, а по-нашему, по-русски говорят:

– Заходите!

Никто ж не идёт.

– Заходите!

Никто не идёт в эту мельницу. Они – такие плётки резиновые, через руку вот такой ремень – и этой плёткой через голову, через голову! В ряду шли семьями, дак вот так мужчины позакрывали своих. Бросили бить. Бросили, крупорушку эту раскрыли – а крупорушка на две половины – широкие двери, засов был. Они открыли эти две половинки дверей:

– А ну-ка, заходите сюда!

Ну, кто идёт, кто не идёт. Они сами зашли и кличут:

– А ну-ка, – кличут, – заходите, заходите!

– Авек, авек! – немцы.

А эти по-русски:

– Заходите, заходите!

Людей и втолкнули в эти двери. В эту крупорушку. А я, значит, – стоит в немецкой одёже, – я говорю:

– Пустите меня, – и какая-то у меня была справочка. В Любоничах давали. Я говорю: – Пан, пустите меня.

Посмотрел на эту… бумажку, за руку меня, через шлях перевёл меня.

– Садись и сиди тут, – по-русски. – Сиди, пока я не приду, не удирай никуда. Если побежишь – убьют тебя.

Ну, что будет, то будет. Я села и сижу. А мама моя говорит:

– На платок и хлеб уже, в беженцы собирайся.

Два куска сала с собой она взяла, две буханки хлеба – это ж трое детей уже и сами вдвоём, думали ведь, что погонят в беженцы. Я махнула: «Не надо!»

Вопрос: – А мать где ваша?

– В крупорушке уже. Дак думает, что хоть мне понадобится. Хоть мне.

Вопрос

: – Она вам это передаёт?

– Мне не дали взять, не пустили меня к ней, а её ко мне. Ну, я махнула: «Мама, не надо. Мне, говорю, хватит дома».

Вопрос: – А с мамой кто из ваших?

– Две девки младших, мои сёстры. Ну, немцы за людей – в крупорушку, закрыли этим засовом. А я сижу, ноги спустила вот так в канаву и сижу. Так, как вот теперь на лавке. Проходит этот самый, что меня перевёл через шлях. А они бегают, бегают, канистрами – жах-жах-жах, пообливали канистрами. А этот самый подходит ко мне:

– Собирайся – шагом марш!

И шляхом, говорит, бочком, только не беги, будут стрелять, это, говорит, не по тебе. Так он. Ну, я и пошла. Иду – что будет, то будет! Иду, иду, а там человек идёт: его пустили домой, чтоб документы эти взять, и двое детей с ним. Немец повёл их, тех людей, того человека с жёнкой и с семьёй. А я пошла и пошла. Прихожу на шлях сюда, а тут стоит этот часовой. А эти уже стоят, а машины так ревут, так ревут все. Подходит моя сестра (ей теперь семьдесят два года):

– А где тата с мамой?

А их уже, пока я отошла, запалили, горит уже крупорушка. Говорю:

– Вот, уже горят!

– Гэ-э-э-э! – подняли люди крик.

Вопрос: – Все эти люди? Которые остались?

– Ага. Я говорю: тихо вы!..

Подскакивает один да:

– Успокойтесь, а то и вам ето буде!

Правда, сти-ихли все, как воды в рот набрали! Смолкли. Подбегает Коновалов етот самый – тот, что в красную субботу был…

Вопрос: – Его тогда партизаны перехватили тоже?

– Перехватили и ранили, а кто-то из казюлицких его в уборную спрятали. А через ночь на жеребке завезли в Кировск.

Вопрос: – Он был начальник полиции?

– Начальник самый главный, етой, кировской, ну там. Отрядом уже ихним командовал. Ну, дак он подходит:

– Ну, что – ету сторону на уголь жечь, а ета сторона пусть стоит!

Вопрос: – На деревню показывает?

– На деревню. Эти немцы уже как бежали, а сюда ветерок, как бежали по-за хлевами, по-за хлевами – через одну, через одну запалили. Это уже и горит всё. «А вы, говорит, расходитесь». Все тогда и побежали, и я побежала.

Вопрос: – У вас много людей осталось?

– Наша деревня большая была. Триста восемнадцать уже спалили, с детьми, ну, а ещё деревня большая. Я прибежала, ещё выгнала корову, телёнка и двое свиней выгнала. Стояло ведро, миска и ложек семь – я за ето, на руку и ушла из хаты. А так в хате всё сгорело. Ну, ушла, села на улице и сижу уже. Немцы меня не трогали. По шляху едут – всё взад-вперёд, взад-вперёд. Некоторые попрятались, а я сижу, думаю – одна смерть, если я уже оттуда ушла!.. Всё сгорело, назавтра приду и на двор ещё не могу зайти. Как гляну – не могу, поверите! Тогда открыла погреб, глянула на эту одёжу: батькино, мамино лежит… Я, вы поверите, обомлела в том погребе. Ну, и что? Прожила… А забыться – не забылось. Тогда снится эта моя сестра, самая младшая, она такая кудлатая была! Ходила во второй класс. Дак я говорю:

– Вот, Алена…

Знаю, что она сожжена. А она мне:

– Ох, Ульяна, да болела ж моя голова, под полено прятала голову, так припёк уже огонь!..

Приснилось. И под полено она прятала свою голову. Так во сне она мне говорит…»

Огненная память, огненные сны…

О снах своих, военных, послевоенных, рассказывали, говорили нам многие. Потому что в снах тех – продолжение их мук. Снова и снова, как самую реальность, переживают люди всё то – вместе с погибшими и как бы уже за них.

Даже «коллективные» бывали сны у людей – после того общего ужаса. И такие, что люди в лесу, поговорив, переговорив утром, вдруг бежали на свои пепелища – настолько реальным приказом были для них ночные, во сне, картины мучений родных, близких…