Я из огненной деревни

«Халупинка» у Марии Тарасовны ничего себе, снаружи исправная, внутри чистая. Только пустая ещё, как хозяйка говорит: «новой обстановки нема». Стол и три стула. Кровать – в кухне. А на большом без мебели, чистом полу хаты поразбросаны куклы, игрушки, тряпочки… Вчера внучки гостили – дети послевоенной дочери, из соседней деревни приходили – праздник в бабушкином одиночестве.

Рада людям Мария Тарасовна, еле отказались мы от угощения, самым дорогим в хате заманивала: «Я вам и сала, хлопчики, нарежу…» И проводила на улицу, сердечно желая доброй дороги.

2

Жаволки – деревня в северной части Копыльского района, ближе к той лесной да луговой красе, где начинается Неман.

Деда и бабку Кузьмичей, Ивана Трофимовича и Агату Германовну, застали мы в хате. Старик отдыхал, пригнав с утренней пастьбы коров, а старуха управлялась в кухне.

Как водится, начали мы с хозяина. Иван Трофимович исподволь расшевелился, начал рассказывать, немного сбился, немного расплакался, а потом махнул рукой: «Нехай лучше она расскажет!..» Тем более что она и порывалась несколько раз помочь ему.

И вот бабуля Агата села к магнитофону.

«…Его я отправила, мужа, с сыном. Говорю:

– Езжайте, где-нибудь спрячьтесь в Кудиновичах, а я уже буду тут стеречь.

Потому что так было, что кто утёк, дак всё позабирали у тех, а кто не утекал, дак у того ничего не брали. Полиция, немцы и какие-то мадьяры были. Дак я уже решилась:

– Вы идите, а я пожила уже, хоть меня и убьют, буду я уже дома. А если не убьют, дак заберут все, и мы ни с чем останемся.

Он пошел с малым хлопчиком в Кудиновичи, а потом немцы эти как поехали, дак они и вернулись назад. Дак я говорю:

– Господи, чего ты вернулся? Уходи ты опять с этим дитём.

Он тогда взял и зашёл к моему брату двоюродному. Они – не партизанские семьи. Сказали, что будут семьи партизанские убивать, а остальных – не будут.

– Вы, дети, разойдитесь по этим семьям, что не партизанские, дак, може, останетесь живыми. Никто ж не выдаст.

Ага. Меня застали в хате. Говорит:

– Партизан, партизан Кузьмич, у тебя сын в партизанах.

Вынули такую во бумагу, а там написаны семьи партизанские. Кто-то же написал! И говорит:

– Вот, Кузьмич Михаил в партизанах, три дня как забран мобилизацией.

– Что я вам, пан, скажу… (Надо же как-то спасаться.) К оружию мы все применяемся: с оружием придёт партизан, с оружием придёт и немец… А мы – ни при чём, не виноватые мы.

– А-а, – говорит, – сволочь ты партизанская! Партизанская мать!..

Да мне левольвером в грудь. Не стрелял, а стукнул. Так болело!..

– Подвесить её! Идите верёвку ищите!

А у меня сидит в хате много так этих полицаев, в халатах в белых, офицеры с погонами, кокарды высокие, а говорят и по-русски, и по-немецки. И кричат они на меня:

– Признавайся!

А я говорю:

– Пан, я неграмотная, я испуганная. Спрашивайте, може, мужчины вам что скажут.

Они меня мучили, мучили, а я ничего не сказала. Так он писал, писал что-то всё, а потом убежал, начальство это. Остальные сидят в кухне. А у меня так пересохло, хоть бы мне воды каплю выпить. Не могу уже, как одеревенелая вся. Про детей я уже и забыла, что они у меня есть. Ну, что деревянная. Я думаю: пойду воды напьюсь.

А они на меня:

– Куда?

А я говорю:

– Дети, разве ж я от вас куда убегу? Вас столько, такая масса сидит, а я одна, да вы думаете, что я убегу. Дайте мне воды.

Они меня пропустили, я воды глотнула и опять на этом месте села пошла. Сижу, жду смерти…

Тут один человек из нашей деревни прибежал и говорит:

– Иди на собрание. Вызывают отдельно партизанские семьи.

Я скорей это на себя полушубочек – да в двери. Так и бежит этот навстречу – этот, что был, начальник.

– А куда? – говорит.

А другой ему бормотнул по-немецки, что «в группу». Как он меня отпустил, дак я пошла к этой соседке – хоть с девочкой своей попрощаюсь пойду. Да говорю:

– Надька, дочушка моя! Меня убьют, а ты хоронись куда… (Плачет.)

Я выхожу из ихней хаты. Как меня тут толкнуло, – я зашла в каморку, и там лестничка вверх, дак я туда. Думаю: «Не хочется ж попадаться в руки, чтоб меня убили, да дитя моё будет видеть меня…» Залезла я наверх, в уголок да сижу согнувшись. Холодно, я почти голая…

Уже меня ищут: спрашивают у того хозяина, где это Кузьмич Агата… А он сказал, что она пошла по деревне.

А потом влезает эта хозяйка:

– Иди отсюда, а то через тебя и нам будет…

Я прошу:

– Сестрица, голубка родная, дай мне посидеть, пока они отъедут… Ты скажи, что не видела, нема меня нигде…

Слезла она, смирилась. Я думаю: зароюсь в сусек овса, что там стоял. Залезла в овёс, легла, на себя нагребла… Холодно мне, берёт… Всё равно замёрзну… Нехай лучше убьют. Вылезла и снова сижу. Пришла она и снова…

Ну, и решилась я выйти и пойти среди улицы в тот конец. Думаю: меня ж эти немцы не знают.

Пошла я туда, где моя дочка замужем была, у неё маленький родился, два месяца… Не, две недели. И муж её был в партизанах, а она пряталась. В чужой хате пряталась. Я попросилась к ним в гумно, дак хозяйка говорит:

– Иди себе, прячься. Я ж не жалею вам. Убьют – то я не виновата буду, а не убьют – то ваше счастье.