Я из огненной деревни

Меня привёл. Партизанские семьи там. Поставил. Около ворот как раз. Человек семь стояло, я так восьмой был. Я стал с краю так, у калитки. Калитка была открыта. Партизанская семья с нами стоит. И меня сюда поставили. Ну, я знаю, что братья в партизанах – меня убьют всё равно. Я тогда думаю: на ходу убьют, дак убьют. Я не думал, что мою семью выбьют. Дак я как стоял у ворот, а калитка открыта, а немец нас отдельно охраняет уже, с автоматом… Если б он напротив меня стоял, дак я, конечно, и не удрал бы, а то он прохаживался – шага четыре туда и сюда. Он как пошёл, а я тут же около калитки стоял, он не повернулся, а я – раз в калитку! Двор огорожен был. А метров семьдесят – кусты там, болото. Ну, я молодой был, годов тридцати двух. Я только так шапку подхватил, думаю: ну, убьют на ходу. Через забор! Ни выстрелов, ничего. Он не заметил, повернулся и не заметил меня. А там не было заставы, а застава была кругом, а около болота – тут не было.

Так я и утёк.

А всех поубивали.

Я пришёл тогда, посмотрел – никого нет. Где мой отец жил, на том огороде яма выкопана, и в эту яму – всех… И малых, и старых – всех…

Триста шестьдесят человек…»

2

Деревня Раховичи на юге Солигорского района Минской области.

На горизонте, вокруг, бывшие партизанские леса, а вместо когдатошнего болота – урожайная полесская равнина, культурные поля и сенокосы. Хаты, если смотреть с высокой улицы-гравийки, прямо тонут со всеми заборами да пристройками в зелёном паводке картофеля.

Миколай Павлович Брановицкий рассказывает.

«…Мы были в лесу – всё наше сродство. Разведку слали мы, из наших, поглядеть, спокойно ли дома.

Ну, значит, доложили, что спокойно. Мы и поехали домой. Знаете, дети малые, надо их обогреть, обсушить…

Только я затопил плиту – тут явились немцы на пороге. А куда ты деваться будешь? Значит, обшарили всё. Полиция немецкая. Один немец только крикнул: «Раус!» Что такое «раус», дак я немного понимаю: выходи или удирай, что-то такое. Погнали нас – и жену, и детей…

Как только вышли мы на двор, один молодой полицай кричит:

– Хозяин, давай вернись и давай нам мэду!

Не мёду, а мэду. Ага, думаю, стой: раз «мэду», значит, украинцы. Я говорю:

– Мёду у меня нет.

– Выдирай пчёл!

Стал я выдирать сам пчёл своих, а тут уже некогда, гонят. Гонят уже всех. И они за меня и – туда. Всё моё сродство. Это нас собрали двадцать шесть душ: стариков, детей…

Загнали в сарай и приказали:

– Молитесь Богу!

Кто молится, кто что…

– Прощайтесь!

Ну, стали прощаться. Знаете, там и плач, там и беда… Ну, а потом говорят:

– Становитесь на коленки, отворачивайтесь к стене!

Я, правда, поднялся и говорю так:

– Вы люди или какие-то… или какие-то звери, или кто вы такие? За что вы нас стреляете? Ну, вы стреляйте партизан. Ну, я – партизан, меня стреляйте. Но зачем вы грудного ребёнка будете расстреливать? Зачем старика, который едва ходит? Кто вы такие?..

Правда, они ничего не ответили на этот мне вопрос. Они начали из автоматов стрелять. Я упал. А жена уцепилась за мою шею и упала на меня. И попадали ещё трупы, с близкого расстояния из автомата не проходила пуля, чтоб через трупы и меня достать. Только правая сторона у меня, как лежала, вот такое положение, дак три пули попало, и ещё две сюда, и одна… Шесть пуль.

Стреляли долго. Одной женщине попало, она упала на ребенка, он сильно плакал…

Средняя дочка моя, ей пять годов, стала плакать. Говорит:

– Папка, папочка, сильно больно!..

Я говорю:

– Тихо, дочечка, не плачь.

– Ой, папочка, я не могу терпеть!..

Как стала она плакать, дак в неё из автомата очередь как запустили, дак череп слетел и мозги брызнули на стену, и она кончилась. Я это своими глазами…

А жену убили сразу.

Ну, я и лежу под трупами. Стало тихо. Потом что-то гудит. Что такое гудит? Самолёт? Потом из-под трупов я подымаюсь. О-о-о! Крыша палает уже, горит! Люди горят синим огнём. Или они облили, или оно разгорелось уже так. Знаете, все-таки жир, тело людское. Что ни говори. Горит прямо синим огнём, как бензин! Я на горящую стену карабкаюсь, на сено хочу. Когда карабкался, валенки с ног съехали, и я остался босиком. Потом поднялись ещё две женщины – моя сестра двоюродная и соседка. Некуда деваться, горим – полностью уже крыша палает. Я, значит, сел и говорю тихонечко:

– Одно средство – бежать в двери.

Они закрыли двери. Мы в этом углу были, и бежать нам через трупы надо. Дак я как бросился!.. Эти трупы горят, корчатся – я перепрыгнул и ударился руками в двери. Дышать уже нечем. Я ударился так сильно, что обе половинки раскрылись. Я упал и потянул сырого воздуха. Дым клубится. Сарай большой, горит крыша и сено… И я бежал в этом дыму. И добежал я – немцы!.. Стоят немцы. Обоз немецкий. Я развернулся и опять в дым. А там была братова истопка и яма – он обсыпал истопку. В эту яму я и вскочил.

Весь я в крови: трупы ж на мне лежали…