Я вернусь. Повесть

Вечером идём прощаться с Наташей. Приехали дети Солдатовых. Плачут горько, навзрыд, не стыдясь.

Наташа лежит в зале. Лицо спокойное, спокойное, чёрные брови, длинные ресницы…

Василий Николаевич стоит над гробом, потеряно повторяя:

– Наташа! Наташка, что же ты наделала! Зачем!

За окном льётся нешумный июльский дождь без грозы.

– Оплакивает Наталью Фёдоровну, – говорит кто-то из приехавших коллег.

Оксана тихо выходит из дома. Я иду за ней. На нашем дворе её прорывает:

– Юра, прости меня! Как я виновата! Если бы я была человеком, она была бы жива! Зачем я не послала тебя к ней, зачем сама не пошла!? Зину угробили, а теперь Наташу! Да что же мы за люди!? Глухие, слепые, бесчувственные… Это мы мёртвые! Я мёртвая!

– Ты не виновата, что я струсил…

XI

Весна двадцатого года выдалась ранней. Середина апреля началась летним теплом. Деревья встретили двадцатые числа одетыми в зелень; наш уютный двор покрылся густой травой, а после Пасхи пастух, как никогда рано, выгнал стадо. В ярко синем небе плавали белоснежные высокие облака. В кустах калины, малины, вишни заливались от радости мелкие птахи. В клёнах бубнила большая серая птица со светлым брюхом в крапинку: «Ух-ууу-ух!» – Я такую никогда не видел. Над развалинами бывшего совхоза кружили, высматривая добычу, коричневые коршуны. Влюблённые трясогуски, позабыв опасность, дёргая длинными хвостиками, подошли к беседке, не замечая отдыхающего в ней кота. В последнюю секунду, я сбил приготовившегося к броску Василия, метнув в него снятую с ноги калошу, и спас жизни двух крохотных существ.

Всё бы хорошо, да одно нехорошо: в нашу размеренную жизнь, как разбойник, вломился коронавирус. В конце марта началась пандемия и были объявлены меры защиты от него. Двадцать третьего апреля Юлька привезла нам Матвейку. Он в четвёртом классе, их перевели на удалёнку. В комплекте с Матвейкой были доставлены компьютер со скайпом, телефон с ват-сапом, куча учебников и тетрадей; ручки, карандаши, резинки, корректор, которым наш ученик пользовался чаще, чем ручкой.

Юлька уехала и оставила нас с ним наедине. Утром он смотрел мультики, потом, не торопясь, садился за уроки, и пока мы толклись в доме, грыз ручку. До конца учебного года он изгрыз не менее двадцати штук, так что пришлось Оксане покупать десять новых.

Когда мы выходили управляться, он доставал телефон и играл, когда возвращались, быстро прятал его.

– Математику сделал? ― спрашивала Оксана.

– Нет ещё, – отвечал Матвейка, глядя на неё исподлобья.

– А английский?

– Тоже нет.

– Так что же ты делал всё это время?

– Да сделаю я, сделаю! Что вы пристали!

Мне коронавирус не страшен. В тот день, как мы проводили в последний путь на Заельцовское кладбище Наташу, я пережил третью, самую сильную, паническую атаку. Ночью мне казалось, что я схожу с ума. Но потом пришла уверенность, что не спать сутки ― не смертельно, страх прошёл, а с ним затухли и панические атаки.

Но осенью я почувствовал её. Она поселилась у меня в животе справа и слева под рёбрами. Сначала я не обратил на неё внимания. Мало ли чего у меня не болело в жизни ― пройдёт и это. Но не проходило. Надо было пойти в больницу и провериться, но я не пошёл…

Не пошёл, потому что больше чем умереть, я боялся умереть после Оксаны. Всё может быть, всё может статься с человеком, как говорил один чеховский герой, может и Оксана по ошибке уйти раньше меня ― что я тогда буду делать?! У меня уже сейчас плохо гнётся позвоночник, а что будет, если он вообще окаменеет, и я не смогу встать?! Нет уж, не лечиться, не тормозить её

надо, а торопить.

У меня бывали чёрные дни и ночи, когда, просыпаясь от боли, думал: «Я умираю… Мне конец!». Сердце бешено колотилось, становилось страшно, но не так, как ещё недавно при панических атаках. Стоило боли чуть притупиться, я засыпал, утром вставал, завтракал, – и никто ничего не замечал, даже Оксана.

После этого несколько дней меня душил «депрессняк», и жизнь окрашивалась в чёрный цвет. Я был другим – первым кандидатом на вылет из жизни: «Почему всё не так?», – думалось среди работы. ― «Ах, я ведь скоро умру!». Чтение не шло на ум; боязнь увидеть сходство между своими ощущениями и тем, что показывали по телевизору, заставляли судорожно хватать пульт и переключать программу, если в ней выступали врачи.

Потом боль отступала, депрессия уходила, и я думал, что это совсем не то, что я думаю, и списывал прежнее состояние на присущую мне мнительность. Настроение поднималось, появлялась надежда пожить ещё немного, пожужжать вокруг цветков жизни и повкушать их мёду.

Через несколько дней эйфория сменялась беспокойством, что смерть моя откладывается на неопределённое время, и я не успею вовремя прибраться. Не буду врать ― это чувство было намного слабее страха смерти, и не мешало мне становиться болтливым, и донимать Оксану разговорами о жизни в новых эонах.

И вот снова лето. Тринадцатое июля. Два года назад умер Виктор Игнатьевич. Я на велосипеде пригоняю стадо. У нас по-прежнему семь коров, но быков на продажу только трое.

– Юра, – говорит мне Оксана, – ты не болен? Мне кажется, ты похудел.