Я вернусь. Повесть

Выдвигаются чёрные опоры. Над Наташиной машиной зависает зелёная рука-манипулятора с рамой, от четырёх концов которой отходят тросы с закреплёнными на колёсах захватами.

Сбегаются соседи:

– Наташенька разбилась!? ― кричит Валентина Демьяновна. ― Какое горе, какое горе! Насмерть?

– Чего ты блажишь, бабка!? Не насмерть ― я же сказал! ― Борис что-то нажимает, зелёная рука поднимает машину, аккуратно переносит к ограде и ставит на землю.

Валентина Демьяновна подходит ко мне:

– А мне дедушка говорит: «Иди-ка, мать, посмотри! Похоже, Наталья Фёдоровна разбилась!». Такая хорошая женщина! Надо же, через девять дней после Вити! Ой, жалко, ой жалко!

Ветер приносит откуда-то чёрный пластиковый пакет. Он кружится над нами, как живая чёрная птица: то опускается до земли, то взлетает над крышами, описывает круг и возвращается. Что-то зловещее в этом кружении.

Приходит Серёжка Трубочкин:

– Наталья Фёдоровна разбилась?

– Да что вы каркаете! ― возмущается Борис, сворачивая тросы с захватами.

– А вы, дяденька, не сердитесь! Мы Наташеньку очень любили! Как дедушка сказал – я так и подавилась. У меня до сих пор восторг в горле так и стоит, так и стоит!

– Что, Димка, когда мы подохнем, прибегут к нам так-то? ― спрашивает Борис напарника.

– Ни фига не прибегут. Ко мне точно.

Вечером привезли Наташу. Никто и не заметил, кроме меня. Тихо подъехала «скорая» и остановилась против калитки. Отъехала, и я вижу Наталью Фёдоровну, на костылях, с ногою в гипсе. Она идёт медленно, осторожно неся больную ногу; долго примеривается, переносит вперёд костыли, останавливается, ищет равновесие и быстро прыгает вперёд здоровой ногой.

Подходит к крыльцу. Оно высокое ― пять ступеней. Останавливается в нерешительности. Я бегу к ней. Она уже взяла первую ступеньку, балансирует восстанавливая равновесие.

– Держись за меня, Наташа! ― говорю я, подставляя плечо. ― Давай костыль…

Наташа обвивает мою шею, я держу её за кисть.

– Система устойчива! Давай! Не бойся, я держу! Ну ещё прыжок! Вот и всё ― поднялись. Держи костыль!

Наташа открывает ключом дверь.

– Как у тебя хорошо, прохладно!

Она несёт сломанную ногу в затемнённую шторами комнату, отставив костыли, садится на диван, снимает жакетик.

– Как это случилось, Наташа?

– Не знаю. Кажется, заснула.

– Ты виновата?

– Что? А! Конечно, я! Кто же ещё! Включи свет, Юрочка!

Вспыхивает свет, и я замечаю на Наташином виске серебряную прядку.

– Что смотришь? Седину увидел? Старуха?

– Нет, что ты, Наташа! Ты…

– Не ври. Сама знаю, какая я. Ничего не осталось. Куда стремилась, куда бежала? Думала за счастьем, а оказалось, от него.

– Не думай, Наташа, всё наладится…

– Ничего не наладится… Ну ладно. Справлюсь. Моё дело теперь вдовье.

Вдова! Наташа вдова! Эта мысль бьёт меня как током! Взрывает мозг! Вот уж что не вяжется друг с другом, так это «Наташа» и «вдова».

– Тебе что-нибудь надо? Есть хочешь? Давай принесу.

– Не надо. Положи мне ногу повыше. Вон, возьми подушку.

Осторожно беру её ногу, плотно укутанную поверх гипса белоснежными бинтами, кладу на подушку. Заметно опухшие пальчики с красными ноготками, с синеватыми перетяжками на фалангах. Наташа морщится.

– Юра…

– Что, Наташенька?

– Нет, ничего…

– Ты что-то хотела сказать?

– Нет, тебе показалось.

Во мне всё переворачивается. Наташа ― вдова, седая прядь на виске, сломанная нога, разбитая машина, костыли, гипс, пахнущие больницей бинты!

Острая жалость переполняет меня! Неправда, жалость не унижает человека. Жалость соседствует с любвью. От жалости до любви ― один шаг!

– Наташа…

– Не надо, Юра, иди!

Я прихожу в себя.

Наташа лежит на диване и курит.

– Иди, Юра, – повторяет она.

– Наташа… Как же ты?…

– Иди, иди, я справлюсь.

– У тебя нога отекла, и пальцы посинели…

– Я знаю, иди…

Она глядит в никуда, не видя меня.

– Наташа, что делать с Машкой?

– А?

– Коза твоя у нас.

– Коза!? Какая коза?

– Ну твоя козочка ― Машка.

– Ах, да… Машка… Делай, что хочешь. Она мне не нужна.

– Дети знают? Может им позвонить?

– Я ничего не понимаю! Что ты говоришь?

– Дети знают?

– А! Дети… Нет не знают.

– Позвонить?

– Зачем? У них свои дела. Работа, дом…

– Наташа, что с тобой?

– Юра! Иди! Я сама справлюсь…

– Но, надеюсь, ты не думаешь об этом?

– О чём? А, об этом… Не думаю, не думаю… Иди же…

– Мне страшно тебя оставлять такой. Ты правда ничего с собой не сделаешь?

– Да с чего ты взял!?

– Ну тогда пойду…

– Постой, Юра!

– Что, Наташа?

– Иди ко мне, я тебя поцелую.

– Наташенька…

– Подойди, не бойся, – она садится.

Что-то во мне слабо сопротивляется и предупреждает о последствиях. Но я не слушаю – знаю, что не устою. Несмотря ни на что, она всё-таки повелительница!

Подхожу, она привлекает меня к себе и целует. Я отвечаю безумно и жарко.

– Ну всё, всё, – Наташа отталкивает меня, – иди! Оксана уже заждалась. Смотри ж, не говори ей ничего.

Поворачиваюсь, чтобы идти.

– Юра!

– Что, Наташенька?

– Я тебе нравлюсь?

– Конечно нравишься! Как ты можешь не нравится!

– А кто лучше: я или Оксана? Шучу, шучу, Юрочка! Иди, не поминай меня лихом!

Иду домой.

– Ты был с ней? ― спрашивает Оксана (или говорит утвердительно?).

Я думаю о Наташе и не понимаю:

– Ты о чём?