Яд персидской сирени

— Ей было всего четыре! Что она может помнить? Кроме того, она под замком.

— Думаю, попытаться стоит. Она ведь сумела написать Эрику, вдруг и встреча получится. Поговорим с Эриком, может, он что-нибудь придумает. — Монах помолчал, раздумывая, потом сказал: — И еще одна мысль не дает мне покоя…

Добродеев с любопытством уставился на Монаха.

— Подумай, Леша, на хрен им этот дом? Он как могильный памятник, вечное напоминание о трагическом водоразделе, символическая веха между «до» и «после». «До» — все прекрасно, «после» — упадок и обида. Я понимаю, пока Мережко был жив, он не хотел его продавать, но его нет уже десять лет! Приличный дом, можно взять за него хорошие деньги. Они не были тут ни разу с тех пор, они словно забыли о нем. Почему?

— Почему?

— Я вижу только одну причину, Леша. Мережко не хотел его продавать, с этим ясно. А вот потом… Возможно, он завещал его Татке, и семья ничего не могла поделать. Они могли уговорить Татку, но, возможно, не успели, что называется, руки не дошли, а последние семь лет ее и вовсе не было. Хотя… — Он снова задумался. — Хотя отношения между «настоящей» семьей и приемышем были скорее всего настолько сложны, что тема продажи вряд ли возникала.

— Вполне, — согласился Добродеев. — Но сейчас Вера ее опекун, она имеет право решать. Я не спец, конечно, но, думаю, за психических больных решают родные, они… как это называется? Поражены в правах.

— Ты прав. Надо будет проконсультироваться у кого-нибудь.

— Можно. Идем?

— Идем. Предлагаю заглянуть к соседям. Уверен, им есть что сказать если не о семействе, то о доме, который разрушается. Соседи всегда все знают, и сейчас мы тоже узнаем, почему дом до сих пор не продан. Удивительно, что он еще не превратился в притон или в склад краденого. Вперед, Леша, нужно успеть до темноты.

Глава 17. Ночь

…Около десяти вечера раздался скрежет ключа в замочной скважине, и дверь без стука отворилась. Вошла Лена. Татка лежала на кровати, свернувшись калачиком, укрывшись с головой простыней. В простынном домике было влажно от дыхания и жарко. Здесь она чувствовала себя в безопасности, зная, что каждую минуту может прийти экономка, она же медсестра, проверить, как она, Татка, и сунуть лекарство — большую омерзительную таблетку, сладковатую и шершавую, застревающую в гортани, которую даже вода не проталкивает внутрь. От которой сразу же начинает кружиться голова, путаются мысли и подкатывает к горлу тошнота.

Лена молча тронула ее за плечо. Татка сбросила простыню, села. Лена все так же молча протянула ей поднос с ненавистной таблеткой на бумажной салфетке и стакан воды. Татка взяла таблетку, ощутив пальцами ее мерзкую шершавую поверхность, сунула в рот, схватила стакан, залпом выпила. Упала на подушку и накрылась простыней. Она слышала, как Лена вышла, снова заскрежетал ключ, и Татка услышала ее легкие шаги в коридоре. Подлая корова, хоть бы слово сказала, хоть бы поздоровалась! Хуже Веры. Холуйка. Татка выплюнула таблетку в ладонь, откашлялась, чувствуя, как подкатывает тошнота. Потом на всякий случай подбежала к двери, потрогала ручку, хотя прекрасно знала, что дверь заперта. Уселась на подоконник и стала смотреть в сад. Целый день она пролежала, поднимаясь лишь, когда Лена приносила поесть. Вера сказала, что ей будет удобнее питаться в своей комнате, потому что она, Вера, рано уходит и поздно возвращается и в своей комнате Татке будет уютней. Все это Вера произнесла не глядя на Татку, и Татка видела, что сестра делает над собой усилие, чтобы не сорваться на крик. Она хотела сказать ей: да что же ты так напрягаешься, сестренка? Не повезло, меня выпустили, вместо того чтобы держать вечно, а ведь к тому шло. До конца жизни в психушке… ты хоть представляешь себе, что это такое? Лучше тюрьма.