«Якорь спасения». Православная Церковь и Российское государство в эпоху императора Николая I. Очерки истории

В этом смысле он, несомненно, походил на своего предшественника, также чрезвычайно активного и дисциплинированного чиновника. Но, в отличие от него, он был офицером – и для Николая I это обстоятельство значило очень много. Подведённый «под гусара» Св. Синод, разумеется, в сложившейся к началу 1840-х гг. ситуации не мог громко протестовать, но недовольство учинённым обер-прокурором «стеснением» всё-таки прорывалось. Действия графа Н. А. Протасова раздражали видных иерархов николаевского времени. В 1842 г. «дело» протоиерея Г. П. Павского позволило Протасову удалить из Св. Синода двух наиболее деятельных архиереев. Ситуация для обер-прокурора упрощалась и тем, что столичный митрополит Серафим (Глаголевский) не поддержал митрополита Филарета (Дроздова) и митрополита Филарета (Амфитеатрова), в результате чего в Св. Синоде возникло нечто, напоминающее противостояние иерархов. Зная, как к подобным явлениям относится император, не терпевший отсутствия в Св. Синоде единогласия по принципиальным вопросам, Протасову было не слишком трудно добиться нужного решения.

Таким образом, митрополит Филарет (Дроздов), с 1842 г. не присутствуя на заседаниях Св. Синода (но оставаясь, как и Киевский владыка, его членом), ограничивался отправлением в духовное ведомство только письменных ответов на постоянно поступавшие к нему запросы. Деловая переписка Московского святителя с обер-прокурором продолжалась вплоть до смерти последнего (при этом частных писем между ними обнаружить не удалось): «только официальные сухие запросы и уведомления гр[афа] Пратасова»[639]

. Письма митрополита Филарета (Дроздова), адресованные обер-прокурору, также весьма лаконичны и сугубо конкретны, хотя и не лишены своеобразного изящества. Так, в августе 1851 г. святитель писал ему о приезде в Москву Николая I с семьёй и о том, что он молился в кремлёвском соборе, не забыв упомянуть о том, что был «утешен» получением «благосклонного письма вашего сиятельства. Не думал я, – продолжал далее не без скрытого сарказма владыка, – чтобы удостоилось внимания моё немощное двадесятипятилетие (пребывания в сане митрополита. – С. Ф.), от которого не знаю, есть ли какой плод церкви Московской. Но когда недуманное сделалось, искренно благодарю ваше сиятельство за милостивое ко мне расположение. Господь да воздаст вам Своим благословением за деятельное попечение о пользе Церкви и о утешении служащих ей»

[640]. Зная, каким на самом деле было «милостивое расположение» обер-прокурора к Московскому святителю, нетрудно догадаться, насколько двусмысленной была фраза о Божьем благословении графа «за деятельное попечение о пользе Церкви».

Как здесь не вспомнить слова духовника Николая I протопресвитера В. П. Бажанова, однажды заметившего, что «по неограниченному властолюбию, граф Протасов желал беспрекословно управлять Синодом и сделать его безгласным, и, пользуясь болезнью и преклонными летами первенствующего члена, митрополита Серафима, он достиг этой цели, выжив из Синода происками митрополитов: Киевского Филарета и Московского Филарета»[641]

. После 1842 г. отношения между обер-прокурором и митрополитом Филаретом (Дроздовым) если не ухудшались, но и не улучшились.

«Вопрос о Библии» лишь спровоцировал последовавший разрыв, но то, что он должен был произойти в любом случае – несомненно. Рассуждения о необходимости издания «русской Библии» в тех условиях воспринимались обер-прокурором как рассуждения «политические». Неслучайно много лет спустя, вспоминая его, Московский святитель писал: «Покойный граф Протасов, который, при благонамеренности, по действию воспитания, иногда под именем православия принимал мнения латинские, подал в Бозе почившему Государю Императору мысль объявить славянский перевод Библии самодостоверным, подобно латинской Вульгате»[642].

Случайным подобное понимание, конечно, не было. Воспитанный учёным иезуитом, окруживший себя сотрудниками из бывшей Полоцкой униатской коллегии, Протасов, по мнению протоиерея Георгия Флоровского, в своей деятельности «был выразителем какого-то своеобразного и обмирщённого бюрократического латинизма, в котором склонность к точным определениям сочеталась с общим надменным и охранительным духом эпохи. К самому Риму у Протасова симпатий не было, и при нём совершилось отторжение западно-русских униатов от Рима. Но его собственным вкусам всего больше отвечали именно романизирующие книги – в богословии и в канонике…»[643].