Яркие люди Древней Руси

– Есть. Вот тут. – Игумен открыл вторую закладку. – «В год 6587-й. Осенью пошел Владимир на Всеслава сызнова, потому что Всеслав снова к Смоленску явился и много зла сотворил, отстроенный город опять спалил, приведенных туда людей поубивал. И озлобился на лютого врага Владимир, и пришел к Минску, стоявшему за Всеслава, а город затворился. Стены в городе были крепкие и еды много, потому что минчане согнали туда скотину со всей округи. И стоял Владимир у Минска, и не мог его взять. И сказал Владимир: «Отворите ворота, не сделаю вам зла». И они отворили, ему поверив. Он же велел не оставить в Минске никого живого – ни челядина, ни скотины, и всех убили, даже коров с овцами, и никого живого не осталось».

Чтец остановился, потому что князь судорожно вздохнул. Его глаза были зажмурены.

– Молод я был, гневлив… Всеслава никак одолеть не мог и за то люто его ненавидел. Хотел ему показать, что я во всем его больше, даже в зверстве. Ты-де у меня половину смольчан поубивал, а я твоих всех убью, даже скотов… Всю жизнь за то минское душегубство себя казню, ты знаешь.

– Оставить? – спросил игумен. – У меня дальше про твое покаяние писано, и притча дана из Святого Луки про раскаявшегося злодея, коему Христос говорит: «Аминь глаголю тебе, днесь со мною будеши в раю».

– Не надо это оставлять. Убери. Про Минск я сыновьям своим напишу, когда буду для них перед смертью по примеру Ярослава поучение составлять. Пусть молят Бога за отцовский грех и сами так не делают. Твоя же летопись для всех. Русскому князю дозволительно злодействовать против чужих, против своих не нужно. Своих жалко, а чужие – они чужие.

Чернец растерялся.

– Что же я – время попусту потратил? Ничего из вновь писаного ты, княже, не оставил. Так может, и вовсе не нужно никаких твоих злодейств?

– Нужно. – Владимир еще повздыхал. – Хоть одно да нужно. Не житие святого пишешь, а повесть о том, как трудно возводилась русская держава. Пусть потомки знают: не ангелы ее строили, а люди, которые и ошибались, и грешили, и даже злодействовали, но, упавши, поднимались, а загрязнившись, очищались. Тогда летописи будет вера, будет от нее и польза. Всякий государь, чтя, не падет духом, а укрепится. Скажет себе: «Великий Мономах был меня не лучше, но скверну в себе одолел и тем пришел к победе, а стало быть, могу себя победить и я».

– Какое же злодейство прикажешь описывать? – развел руками Силивестр. – И то тебе негоже, и это. Про своих, говоришь, не нужно. А про кого тогда?

– Есть на мне один грех, тягостный. Часто про него вспоминаю. Чем старее становлюсь, тем чаще. На исповеди не каялся, потому что зло учинил не христианам, а язычникам, которые не чтут Исуса. А всё же мучает меня нарушенная клятва, хоть и не Христовым именем данная…

– О чем ты, княже?

– А вот послушай. Расскажу – самому легче станет. После занесешь в летопись.

Владимир обратил взор к низкому своду, прищурился, словно разбирая там некие письмена.

* * *

«У тебя в летописи временные годы цифирью означены, а я их по-другому отличаю, по цвету. Одни года были серые, другие бурые, много кроваво-красных, иные крапчатые, единственный белый – когда я на моей Гиде женился. А еще были года черные. И самый из всех чернейший – шесть тыщ шестьсот третий. Русь пожжена, пограблена, половина городов пустые – Тугоркан людишек в полон угнал. Святополк в Киеве усидел только Тугоркановой милостью, взявши в жены ханскую дочь. Олег тоже оскоромился, принял половчанку, и за то поганые помогли ему отобрать у меня Чернигов. Остался я только с Переяславом захудалым, сижу там с остатком дружины, горе горюю, не знаю, как буду дальше жить, и буду ли.

Вдруг дозорные в било колотят: тревога! Поднимаюсь на башню. Вижу, из лесу на поле выезжают конные. Узнаю бунчук хана Итларя, самого славного средь половцев воина. Я с ним в сече сходился и побит был, еле ушел, но зла на него не имел. Итларь был честной князь, в битве храбрый, после битвы великодушный. Моих воинов пленных не зарубил, дурного им не сделал, всех мне вернул целыми, за то я ему потом благодарствовал.

Но, стоя на стене и завидев Итларев знак, я содрогнулся душой. Всё, подумал, конец моему княжению, ныне лишусь и последнего своего города.

Но половцы из лесу все выехали, и оказалось их немного, сотни две или три. Спешились, начали посреди поля шатер ставить. Не возьму в толк – что такое? Будут главное войско ждать?

Подъезжает всадник, кричит снизу: к Владимиру-хану пожаловал Итлар-хан с мирною беседой. Выезжай, князь, к шатру с одним боярином, Итлар-хан тоже будет сам-второй с Кытан-опо́й, своим ближним советником, а дружина его к опушке отъедет. Ничего не бойся. Ты Итлар-хана знаешь, он своего слова не рушит.

И правда. Поставив шатер, все половцы назад к лесу подались, остались только двое: один в красном доспехе, какой только Итларь носил, другой во всем черном.

Выехал я из ворот вдвоем с Ратимиром, который в ту пору был у меня правой рукой.

Сели вчетвером на конские шкуры, по-половецки. Говорили только мы с Итларем. Его боярин Кытан, старый, седой, похожий на матерого волка, и мой Ратимир молчали.