Ярость обреченных

Лицо братца исказилось ненавистью. Невольно тряхнув забинтованным предплечьем, он направил коня вперед и, уже обогнав меня на полкорпуса, с презрением выплюнул:

— Предатель.

Кем-кем, а предателем я никогда не был. И потому в следующий миг не сдержал гнева, поднявшегося из самой груди:

— Предатель?! Я-то предатель?! А кого я предал?! Кому изменил, кого бросил? Своего отца в три года, когда нас с матерью похитили торхи?! Или, быть может, это он не защитил нас от кочевников, не выкупил из плена?! Где он был, когда нас полонили?! Где он был, когда моя мать стала наложницей, а меня шпыняли на грязной кухне?!

Забытые слова с клекотом прорываются из горла, возможно, их звучание и непривычно для слуха склабина, но он меня понимает. Однако моя гневная речь не производит на родственника никакого впечатления, он лишь с презрением бросил:

— Уймись. Развел тут…

Я с негодованием замолчал, в душе кляня себя за слабость. Но тезка вдруг прервал повисшее было молчание, веско бросив:

— Десять лет. — А после секундной паузы продолжил уже совершенно другим, высоким, сильным голосом: — Десять лет твой отец провел на границе со степью… Да, его не было рядом, когда на ваш с матерью конвой напали — иначе пал бы, до последнего защищая вас… Будь в этом уверен. А после… Он бросился в погоню с горсткой воинов и углубился в степь так далеко, как никто до него в Рогоре. Увы, настигнуть похитителей семьи Владуш не смог — торхи, пленившие тебя с матерью, будто сквозь землю провалились. Впрочем, немудрено: степь широка, ты сам видел… Следующие пять лет барон Руга на собственные деньги нанимал воинов и мужчин, потерпевших от торхов и желающих отомстить. Во главе собранных отрядов он прорывался глубоко в ковыли, громил кочевья, уничтожал брошенные наперехват отряды, полонил знатных степняков на обмен… Он искал хоть какие-то сведения о семье — и не находил, несмотря на все усилия. А через пять лет деньги кончились, наемников стало не на что покупать, многие мстители из числа рогорцев погибли в походах… Но и тогда отец еще пять лет вершил свое возмездие. Он перехватывал вторгшиеся в Рогору отряды кочевников и безжалостно их истреблял с мизерной горсткой самых верных людей — а если сил было недостаточно, уводил торхов от поселений мирных жителей.

Прервавшись ненадолго, брат без всякой озлобленности или раздражения ко мне продолжил:

— Десять лет, Аджей, десять лет он не мог простить себя, что не оказался в ту злополучную ночь рядом с вами — и не умер, защищая вас. Десять долгих лет он мстил степнякам, каждый день рискуя головой. Торхи прозвали его Пеш-архан, свирепый волкодав… Такие прозвища степняки просто так не дают… Так что ты, его сын, не имеешь никакого права отворачиваться от отца, не имеешь никакого права обвинять его в случившемся! Поверь, все, что было в человеческих силах ради вашего спасения, ради вашего возвращения — он сделал.

Несколько минут мы молча едем рядом. Брат не спешит меня прерывать, я же потрясенно осознаю услышанное, отчаянно сопротивляясь набежавшим вдруг на глаза слезам. Будто какую-то плотину в душе прорвало, будто не было шестнадцати лет в корпусе ени чиры — будто я все тот же забитый мальчишка на кухне, отчаянно мечтающий о том, чтобы родной отец вызволил нас с мамой…

Десять лет мой отец искал нас… Десять лет… Когда мама давно уже родила дочерей новому мужу, а я старательно готовился к судьбе ени чиры в корпусе, — мы оба выкинули его из сердца, оба забыли о нем… А он — нет, не забыл нас… Да, Аджей прав, я действительно предатель…

Я отчаянно пытаюсь прочистить горло, чтобы мой голос не дрожал:

— Я как-то ненароком слышал разговор в доме человека, выкупившего нас с мамой… Так вот, он говорил что-то о людях, привезших нас на торг, говорил, что они пропали в степи. Быть может, отец и настиг наших похитителей — но в бою пали все, кто знал хоть что-то…

— Может быть…

Какое-то время мы снова едем молча. И удивительное дело — я уже не испытываю к недавнему противнику злобы или даже неприязни! Более того, у меня вдруг возникло ощущение, что я давно знаю этого человека, что он действительно мне… родной?!

— Аджей… Аджей, слышишь меня? Прошу тебя, скажи — что с крепостью? Барс держится? Что с Торогом Коргом — может, ты слышал о нем?

Некоторое время я собираюсь с мыслями, чтобы ответить.

— Аджей…

— Я слышу тебя… брат. Но я привык к другому имени — Алпаслан, на нашем языке это значит лев… Спрашиваешь про крепость?.. Но ты ведь воин, а значит, должен понимать: твои враги — это люди, с которыми я вырос и воевал вместе, мои соратники. Я делил с ними кусок хлеба — и дыхание смерти. Ты воин, и ты понимаешь — я присягал. Мне очень жаль, и вряд ли ты поймешь как сильно, что я не знал ни тебя, ни отца, что мою маму увели в полон… Но мой народ — там. И я тебе ничего не скажу.

А кстати, мама ничего не говорила о тебе — а раз мы похожи, значит, ты мой брат, но лишь по отцу?! И ты мой ровесник — выходит, он все же забыл ее и взял в жены другую женщину?!

Аджей лишь невесело усмехнулся: