Ярость обреченных

А самый интересный довод, который меня поразил в размышлениях отца, — государство-хищник обречено на гибель. Ибо, лишь разрушая, оно в итоге проиграет государству творцов, созидателей, проиграет технологически. Последние, например, в какой-то момент создадут более скорострельное и дальнобойное огнестрельное оружие, или новое построение на поле боя, или вид более эффективной и легкой защиты не из кованой, а литой стали… И все. Хищник потеряет преимущество в бою.

Смотря на свое отражение в воде, я вдруг увидел все прошедшие годы в корпусе — и увидел несколько иным взглядом, отличным от привычной оценки собственного прошлого. Я вспомнил нас, еще детей, кандидатами на вступление в корпус — обозленных, ненавидящих всех и вся мальчуганами, вынужденными очень быстро взрослеть ради выживания… Оторванных от семей, от любимых людей, от их ласки, тепла и заботы… Я вдруг с ужасом понял, что вся наша братская любовь была столь сильна именно потому, что нам, вчерашним детям, было более некого любить! И это понимание повергло меня в легкий шок — ведь насколько же несправедливо было разбивать наши судьбы! Делать из сирот, чьих родителей или убили, или насильственно разлучили с детьми, орудие для новой боли и смерти под знаменем мамлеков… Разящим мечом, что прервет жизнь очередных родителей и бросит очередных детей в корпус…

Я вспомнил сироту, увиденного три дня назад у общих котлов. У мальчугана всего пяти-шести лет от роду отсутствовала кисть правой руки, и малыш старательно баюкал культю, очень внимательно и серьезно смотря на покалеченную руку. Случайно я услышал разговор всадников-рогорцев, с ненавистью говоривших о бездумной жестокости разведчиков-мамлеков, беспощадно истребивших семью малыша — беженцев из числа бывших вольных пашцев. Ведь там были одни женщины да дети… Мальчик напомнил мне самого себя в те годы, что я провел на кухне Беркера-ага, а тогда, у реки, я ясно понял, что в судьбе сироты так странно отразилась моя жизнь. Ведь я был им хотя бы отчасти — и я же был тем, кто лишил его семьи…

В тот миг я возненавидел свою службу в корпусе, возненавидел ту часть своей жизни, что посвятил завоеваниям султаната.

В тот миг я твердо решил остаться с отцом…

Кобылицы притаившихся в засаде всадников негромко всхрапывают — единственный звук, что может выдать нас в предрассветных сумерках. Кавалерийский корпус мамлеков в пять тысяч всадников — треть всей конницы сераскира Нури-паши! — уже на том берегу, и именно сейчас они начинают форсировать реку вброд.

Рефлекторно стискиваю рукоять сабли. Для себя я решил, что с недавними братьями по оружию драться не буду — если только никто из них не попробует убить меня. Или отца.

Но такой вариант вряд ли возможен. Все же, в отличие от покойного Торога или моего брата-тезки (привычный к боевым традициям ени чиры, я довольно легко признал Аджея сводным братом), полковник Руга уже достаточно намахался саблей и в драку лезть не спешит. Наш крохотный — всего в два десятка стражей — отряд находится вне засады. Мы неплохо укрыты деревьями на небольшой возвышенности, подавать сигналы и следить за полем боя отсюда удобно, а вот шанс личного участия в схватке крайне невелик.

В зарослях густого камыша у самого берега скрыты шесть легких пушек, заряженных картечью, и две сотни стрелков — все воины, кто имеет огнестрелы и самопалы. Остальные всадники разделены на три отряда по четыре сотни бойцов в каждом, спрятанных недалеко от берега. Укрытием для них послужила не очень глубокая, заросшая высоким кустарником балка, частый подлесок, переходящий в полутора верстах отсюда уже в настоящий, густой лес, и тот самый невысокий, но достаточно широкий холм, на котором встал наш отряд.

Теперь дело за всадниками Зауры — людьми, коих я совсем недавно называл братьями по оружию.

Они начали форсировать реку еще в предрассветных сумерках, пока туман не спал. Первой прошла сотня дели. «Сорвиголовы» неспешно миновали брод, после чего разделились на два отряда: первая полусотня осталась на месте, вторая продолжила движение по дороге. Но отец предполагал разведку и хорошо замаскировал своих людей, дели не обнаружили признаков засады. Вскоре вслед за ними через брод пошли основные силы кавалерийского корпуса.

Отец отдал отрывистую команду, когда на наш берег переправилось не менее полутора тысяч всадников. И в тот же миг затрубил боевой горн, и в тот же миг из камышей ударили сотни выстрелов и шесть залпов картечи, кося акынджи, находящихся на переправе… Запели рожки, и по колонне заурцев, ошеломленных раздавшимся в тылу залпом, с короткого разбега ударили шляхтичи и стражи. Треск копейных древков, звон стали, яростные крики сражающихся и стоны раненых — все слилось в единый, многоголосный рев, повисший над местом схватки.