Ясновидец Пятаков

– Прошу вас, отец Николай, принять от меня в дар мою машину. Теперь она мне не нужна, я ездить вряд ли смогу. А вам требы исполнять нужно, и семья у вас большая, четверо детей.

«Двое приёмных», – мелькнула у меня в голове неизвестно откуда взявшаяся мысль.

– Мы с Алексеем Алексеевичем уже и доверенность подготовили. – Гаврик повернулся к шефу, и тот кивнул. – Только ваши данные вписать, и можно ехать. Я с воздушного шара видел, как вы на ней по снегу, как на санках, едете! – закончил он и вдруг сморщился от боли в лице.

Удивлённый священник вдохнул было воздуху, чтобы возразить, но промолчал и только развёл руками.

– Сейчас проедем мимо стройки, – добавил Чингисхан, – машину заведём, и поезжайте, отче.

Шеф сказал это, задумчиво глядя на могильный холмик. Спустя минут пятнадцать мы завели машину Гаврика, очистили её от снега, отдали Папе Коле доверенность с ключом и отбыли в не совсем понятном для меня направлении. Гаврик, озадачив меня, поклонился и поцеловал священнику руку, а шеф делать этого не стал, как бы не решился, и показался мне от этого слегка растерянным.

Поехали к дому Чингисхана по Пушкинской, хотя удобнее, на мой взгляд, было ехать по Льва Толстого. Гаврик снова лёг на заднем сиденье лицом в потолок и поджал ноги.

– В армии спас меня Андрей, – кряхтя от боли, заговорил он. – Мы же с ним из одного двора, это уж потом его в детдом забрали. А тогда только призвались, ещё «салабонами» были, он стоял дневальным, когда меня ночью «старики» подняли и хотели послать в столовую за жареной картошкой. Я ничего со сна не понимаю, они давай меня пинать под зад, оплеухи выписывать, чтобы проснулся. Я упёрся. Затащили в сушилку, стали бить. Андрей как закричит на всю казарму: «Смирно!! Дежурный по роте, на выход!» Это значит, что комбат идёт или вовсе командир полка. Но ночью же «смирно» не кричат, не по уставу! «Старики» испугались, затихли, выглядывают из сушилки, видят – никого. Бросили меня, подходят к нему, а он достаёт штык-нож из ножен, берёт трубку прямой связи со штабом и говорит: «Щас караул по тревоге подыму, если не отстанете!» Они видят: этот точно подымет, да ещё и штыком кого-нибудь ткнёт, рукой махнули и отстали от нас.

Под конец своего рассказа Гаврик заметно нервничал, ёрзал и кривился от боли, это я увидел, косясь на него через плечо.

В незнакомом дворе мы остановились у последнего подъезда.

– Если хотите, Миша, идёмте с нами, – велел мне Чингисхан, и мы поднялись в лифте на седьмой этаж.

Шеф длинно позвонил в угловую квартиру. Затем, взглянув на Гаврика, проговорил таким тяжёлым басом, что услыхал, пожалуй, весь подъезд:

– Пётр Фомич, откройте, это Пятаков с Темчиновым, мы… не доставим вам неудобств.

– Никто ничего не узнает, Пётр Фомич, – добавил Гаврик, – вы только…

Он замолк, и нам пришлось прислушаться к тишине за дверью.

Пауза затягивалась, Гаврик беззвучно шевелил губами. Наконец Чингисхан дёрнул за ручку двери – та оказалась открытой. Вдвоём с Гавриком они быстро прошли через комнату на балкон, а я поотстал, оглядываясь. Так, ничего особенного. Только огромный застеклённый шкаф, набитый книгами, и вся стена напротив – в рамках с фотографиями Петюши на пляжах. Да ещё самурайский меч в ножнах на гвоздике. В комнате было накурено и сумрачно от задёрнутых штор. Возле дивана стояли две пустые бутылки из-под «Столичной». «Молодец, патриот!» – подумал я.

Сам Пётр Фомич, бледный, как гипсокартон, и, похоже, отчаянно пьяный, стоял на табуретке возле открытого балконного окна и невидяще глядел вперед (снежинки за окном выписывали восьмёрки). Он, словно клерк Белого дома, был одет в элегантный брючный костюм, слегка обтягивающий пузцо, и светлую рубашку. Гипса на сломанной ноге уже не наблюдалось, а обутым Петя оказался в лёгкие кожаные мокасины. Не по сезону обувочка, подумалось мне, хотя, допрыгнув до земли с седьмого этажа, вообще-то ног не отморозишь. В довершение всего Петину шею украшал галстук, тёмный и строгий, за который, сделав быстрый шаг вперёд, его и сдёрнул с табуретки Чингисхан.

Даже если бы шеф и не подстраховывал Петюшу, тот всё равно не разбил бы голову о тёплый кафель пола, потому что инстинкт самосохранения внезапно проснулся, и потенциальный самоубийца упал с табуретки, растопырив руки и выпучив глаза. Я ухватил его за брюки, помог шефу втащить его обратно в комнату и бросить на диван. Во время этих манипуляций несчастный стонал и пытался рыдать, но ничего не сказал членораздельно и висел у нас на руках, как куль ржаной муки. Однако, когда мы приземлили его, он схватил со стоящего рядом журнального столика лист бумаги, на который мы сначала не обратили внимания, и порвал его на мелкие куски неожиданно бодрыми и трезвыми движениями. Обрывки запихал во внутренний карман пиджака и замер, зажмурив глаза.

– Тихо! – вдруг тихо сказал Гаврик, и мы повернулись к нему.