Идеальное несовершенство

Замойский отодвинулся от снимка. Как видно, жизнь ему ars memoriae не спасло – но, быть может, спасет самотождественность? Если я не зовусь Адамом Замойским, и если то, что помню – происходит от макферсоновых докторов сознания —

Тогда от них происходит и этот Дворец.

Он осмотрел погруженную в лунную тень террасу. От озера дул холодный ветер, ивы шептали над темной водой, внезапно запахло вереском.

Посчитал занятые столики: семнадцать, включая вот этот, с парижской фотографией.

Из всей коллекции наиболее бросалась в глаза человеческая рука: обнаженная, чернокожая, отрезанная чуть повыше локтя. Он подошел ближе. Левая, мужская. Пахла железом, потом и гарью.

– Падаем! – орал Вашингтон. – Не корректирует! Почему не корректирует?

Они падали камнем, челнок трясся в поперечных вибрациях, будто готов был через миг распасться. Они знали, что распадаться он не имеет никакого права, но впечатление было настолько сильным, что они уже начали высматривать трещины в стенах.

Личные экраны Замойского тоже болтались во все стороны; поверхность Нарвы была на них затуманена, контуры континентов размывались. (Тогда они еще не знали названия, слово – Нарва – вторглось сюда из других воспоминаний Замойского.)

Все были загерметизированы в своих скафандрах – и все же когда швы корпуса и вправду начали потрескивать, лишь сильнее сжали руки на застежках коконов.

В нижних слоях атмосферы перешли на скольжение, все успокоилось. Но Вашингтон тут же принялся орать снова.

– Разобьемся! Разобьемся! Разобьемся! – (У Вашингтона в глотке было собственное эхо, всегда давало громкий replay; это помнил уже Замойский-во-воспоминании.)

И правда, разбились. Челнок кувыркнулся через нос, жестко, за озером, на плоскогорье. Его два раза перевернуло; остановился, почти переломившись – но не горел, еще не горел.

Замойского выбросило из кокона в сторону аварийного люка. Но в этом месте уже не было аварийного люка – Адам ударился шлемом об верхние шкафчики так, что в глазах потемнело. С кормы шел дым, в наушниках трещало, электроника горела красными тревожными огнями или же – и такое пугало еще больше – оставалась темной и тихой. Лишь AI управления выдавал указания – почти приказы – категоричным голосом: что спасать, что тушить в первую очередь… Замойский не слушал.

Монклавье и Джус, также заброшенные в сторону люка, добрались до рычагов его ручного механизма. От перегородки пилота, громко треща, били дуговые искры. Замойский обернулся. Вашингтон как раз перескакивал через разбитые модули жизнеобеспечения, тянул к Замойскому руку. Одновременно Джус дернула Адама к выходу – и тот лишь увидел падающий, словно нож гильотины, внутренний край конструкционного ребра отсека пилотов, после чего выскочил в устрашающее сияние Гекаты.

Монклавье и Джус оттянули Замойского от горящего челнока.

Адам сел на камне и снял шлем. Кашлял и сипел. Пока еще ничего не видел, в голове крутилось – перед глазами все стояла та рука: черная кожа, напряженные мышцы; хотя была не обнаженной, а облаченной в голубую ткань рукава. Но – именно так вот он запомнил.

Так запомнил.

Отыскав дорогу во Дворец, он мог его посетить, когда только хотел, не проходя уже всякий раз тропой неявных ассоциаций. Посещать Дворец, нюхать и осматривать старые экспонаты – и добавлять новые.

Блокнот Анжелики – это внешняя память, ее легко потерять. (Правда, как доказывает жизнь – внутреннюю тоже.) Предусмотрительность приказывает создавать запасные копии.

На пустой столик он положил пестро окрашенный кристалл, многоплоскостный цветок, густо пронизанный жилками серебра и золота. Вид кристалла соответствовал структуре Мешка. Если его лизнуть – чувствовался вкус холодной, крупнозернистой соли.

На самом деле, однако, кристалл был не более, чем символом – как и все во Дворце, – поскольку полное отображение требовало бы развертывать этот цветок более чем в трех измерениях: в Мешке множество мест «заходило» в самих себя, пространства пересекались, загибались и выдувались до бесконечности на нескольких кубических метрах – Эшер до головной боли.

Лучший довод – кратер Пандемониума. Замойский уперся обойти его вокруг, но не предвидел, что полный угол здесь может быть больше трехсот шестидесяти градусов. Адам сделал круг, но не вернулся в исходную точку. Изломанное кружение, усмехнулся он себе в усы – в усы и густую хэмингуэевскую бороду.

Потому пошел дальше – и вперся в колодец +G. Придавленный убийственной гравитацией, отполз по краю в Пандемониум. Тварь выстрелила к нему дюжиной щупалец. Он метнулся назад. Пандемониум, не прекращая иррегулярного вращения – центрифуга изорванной в клочья тени, – вился за ним полукругами и спиралями. Он бежал в панике, страшась от них отвернуться: видимое пугало не столь сильно.