Идеальное несовершенство

– Но ты говорила, что Император —

– Я не говорила, что это нано – Императора.

– Но ты говорила, что в Цивилизации —

– Я не говорила, что это нано – Цивилизации.

Не говоря больше ни слова, без предупредительного жеста, повернувшись кругом, она начала спускаться на дно, в объятия Пандемониума. Мокрые волосы лоснились почти фиолетово, спадая на плечи и спину. Не оглядывалась.

Замойский заглянул в шесть буркал прижатой к груди птицы. Наноматическая манифестация. Но при том ощущал под пальцами тепло его тела, чувствовал рукою дыхание зверика и удары его сердца.

Даже не знал, что обо всем этом думать.

Триворон всматривался в него с клиническим интересом, серебряные головки склонялись из стороны в сторону, Замойский оказался заперт в голографическом взгляде твари, словно в клетке. Сплюнув, сунул триворона подмышку.

Птица забила крыльями и закричала:

– Он не человек!

В мире совершенных имитаций искусство рождается из обманов в копировании.

Анжелика не оглядывалась, это правда, но на половине дороги, в тени высокого смерча (в тени тени), подле самой разверстой пасти Зверя – не хватило ей совсем чуть-чуть, чтобы развернуться и броситься наутек из кратера.

Именно тогда с ее сознания спала пелена (все из-за Замойского!), и Анжелика поняла, что раз это не инф, раз это не наноматы Императора – то они совершенно необязательно должны распознать в ней стахса. Она войдет туда, в жернова разогнанных микрочастиц, в мясорубку с зубами, измеряемыми в ангстремах, и будет в доли секунды разорвана на невидимые простым глазом клочья. Поведение триворона ни о чем не свидетельствовало, наноматы птицы уже подверглись – некой – организации, и его послушание могло иметь источник в более высших структурах. Потому она не могла быть уверенной. Смерть или жизнь. Дура, дура, дура!

Но она прекрасно знала, что Замойский стоит там и смотрит, стоит и смотрит – и так, меж страхом и гневом, решила, что не повернет назад, что не сбежит, что просто не сможет.

Хотя свежая память о смертной панике, приступе животной истерии в сжимающей сердце плотной хватке черной руки земли – это ужасное воспоминание все еще убеждало организм, нашептывая напрямую костям, легким, кишкам: отступи, отступи, отступи, всякая смерть – настоящая, тело это тело, смерть это смерть, отступи, отступи, отступишь и будешь жить.

Она не отступила, не оглянулась, а когда смерч протянул к ней длинные ветви тени, она в ответ протянула к ним свои руки – пусть дотронется, пусть ощутит вкус, пусть сравнит ДНК с образцом, с первым каноном самоорганизации инфа.

Ветка оплела ее предплечье и запястье. Анжелика ждала крика Замойского – ведь должен же он попробовать удержать ее, угрожать, умолять, броситься на помощь! – но он, похоже, совершенно не отреагировал. Проклиная его про себя, она ступила вперед. Пусть все решится.

Ступила в тень – и тень расселась перед ней.

Спокойно прошла она сквозь круговерть на другую сторону кратера. Миновав глаз торнадо, выдохнула (оказывается, до сих пор сдерживала дыхание!). Тень за ней разделилась надвое. Теперь Анжелика широко улыбалась – потому что этого Замойский видеть не мог: она оставила его за спиной, в двадцати метрах по горизонтали и четырех – по вертикали.

Повернула налево и уже почти бегом обошла торнадо, сужая дугу. На бегу отрывала от Пандемониума очередные фрагменты густеющей по краю тучи. Выдернутые клочья наноматической стихии бились в ее руках словно живые, соединяясь, разделяясь, протекая меж пальцами и растворяясь в туманных облачках.

Она вбежала на край кратера.

– Давай его сюда! – крикнула, оглядываясь на Замойского.

Однако она находилась в другой петле, Адама отсюда не видела. Когда же сделала еще один шаг наружу, с глаз пропал и сам кратер, и вихрь. Анжелика забыла о кружевной структуре Мешка – а здесь ведь нужно рассчитывать всякий фут и всякий ярд.

В итоге она возвратилась более долгой, окружной дорогой по откосу. Замойский высматривал ее с противоположной стороны. Анжелика явно застала его врасплох, но он не сказал ничего, не спросил и даже не выказал облегчения, что видит ее живой и здоровой. На бурю в ее руках даже не взглянул.

Подумала, чего это ему стоило. И подумала: как же по-детски он себя ведет. Будет тут играть передо мною крутого мужика. А ведь ни малейшего понятия не имеет, что происходит вокруг него на самом деле, несчастный идиот.

Вот только на руки Анжелики он не смотрел потому, что смотрел ей в глаза. Они встретились взглядом – несчастный идиот явно понимал, что происходит в ее голове. Заметил эту усмешку пренебрежения, которую – как казалось ей самой – она скрыла еще до того, как та появилась на ее лице. Что повторял отец Френет? Гордые не могут нас унизить – умеют это лишь по-настоящему покорные.

Она опустила взгляд; нечасто краснела, но теперь покраснеет, кровь на щеках пробьется сквозь загар, чувствовала это.

– Подай мне его, – рявкнула Анжелика.

Он осторожно вручил ей триворона.