Идеальное несовершенство

Задыхающийся, изгвазданный в грязи, вжатый сверхгравитацией во влажную землю, он наконец добрался до края кратера. Пандемониум смирился с проигрышем: дернулся назад и втянул в себя все протянутые к человеку струны – все, кроме одной, самой длинной, которая оборвалась на середине. Часть щупальца полетела назад в тучу, а часть – ринулась прямо на Замойского.

Словно хотела присосаться к его лицу: хлестнула по коже, прильнула к щекам, векам, губам, втиснулась в рот, в ноздри, в уши. Он давился, рвал ногтями. Был уверен, что погибнет, удушенный, глотал кровавую слюну от прокушенного языка – вместо воздуха.

В последний миг серебристо-черная масса отступила. Сошла от глаз, сошла ото рта, от лица. Шлусффф!

Бешено билась теперь перед ним. Изнутри аморфной твари на Замойского дышало сухим жаром.

Семь раз – считал он в ритме бешено молотящего сердца – семь раз кошмар перекошмарился, словно выворачиваясь наизнанку и взрываясь ему в лицо новыми формами, мясистый цветок Роршарха – пока не утих на траве в форме трехглавой птицы.

Триворон, махая словно безумный, крыльями, завис перед Адамом, заглянул ему в глаза и каркнул вопросительно.

Потом Замойский стрелял в него, но пули не причиняли созданию никакого видимого вреда. Не получалось от него и оторваться: тварь всегда оказывалась быстрее. Часы и часы, петли и петли, Зоны и Зоны – птичка не отставала ни на метр.

Замойского приводило в полное неистовство мысль об этом призраке-вороне, который крадется к его голове, пока он погружен в глубокий сон.

В отчаянии он предпринял вторую попытку с Пандемониумом. Считал так: Тварь дала – Тварь и заберет. Ничего подобного: триворон все время держался с другой стороны, подальше от вихря.

Адам попытался даже поймать его голыми руками – лишь поранил себе ладони.

Проклинал серебряную птичку на чем свет стоит.

Скотина же быстренько выстраивала свой словарь.

– Выпердыш сучий угребывайотсюда хорррошооо? бляудушу прочьсглаз голымируками мать.

Голос тоже был Замойского: и интонация, и ритм; все.

Говорила правая голова; средняя только злобно шипела, левая же вообще молчала.

Схватить сребропера, закрыть, привязать; хоть как-то. Адам сплел из травы и веток сеть и набросил на птицу. Хрен там. Триворон пролетел сквозь нее, словно вода сквозь сито.

Именно потому Замойский столь удивился, когда Анжелика после пробуждения протянула руку, а птица вежливо присела на нее со сложенными крыльями и опущенными клювами.

– Что, черт побери?..

Она взглянула на Адама вопросительно.

Тот указал бородой на триворона.

– Он слушает тебя.

– Он достаточно велик, чтобы самостоятельно распознать стахса.

– Чтобы что?

Она выпрямила спину и скривилась. Посадив птичку на ветку рядом (Замойский запасся хворостом), потянулась и встала. Черная пыль посыпалась с ее одежды сухими фонтанами.

– Мне нужно умыться.

Анжелика двинулась к водной завесе, но через несколько шагов остановилась и оглянулась на Адама. Тот не отреагировал. Лишь стиснула губы.

– Господин Замойский, – позвала низким голосом. – Прошу вас.

Он встал, поклонился (усмешка пряталась в бороде) и отошел за окружность пространственной петли.

Курил ли я сигареты? Самое время закурить; кончики пальцев дрожат, кожу свербит. (Тело помнит.) Без сигареты в пальцах Замойский вел взглядом вдоль линии фальшивого горизонта. Клык вращался там вдоль горизонтальной оси, будто огромный вертел. Клык казался почти идеально ровным, и единственными признаками его движения были мелкие изменения в интенсивности отражаемого света. В тамошние районы Мешка свет доходил по весьма сложным траекториям, сквозь воздушные хрусталики и призмы, Замойский видел на поверхности конуса три Солнца.

Когда он вернулся к огню, Анжелика аккурат застегивала мокрую рубаху. Став подле огня на колени, завязала волосы на затылке.

– Где мои вещи?

– В роще. Проведу тебя. Это недалеко. Вообще-то… здесь все недалеко.

– Сколько времени прошло? Твоя борода.

– Да. Но часов у меня нет – таких, которым можно было бы верить. Тут такие… прыжки. Ты мне скажи.

Она кивнула птице. Та подскочила к ней, помогая крыльями удерживать равновесие.

– Хорррошооо? – заговорила, склоняя голову. – Хорррошооо?

– Откуда он у тебя? – спросила Анжелика Замойского.

Пришлось рассказать ей о Пандемониуме, о своих путешествиях, о катастрофе Мешка. Анжелика терпеливо слушала, пережевывая змею.

– Только они и остались, – прокомментировал наконец Замойский, когда она проглотила последний кусок. – Змеи.

– Ага.

Она облизала пальцы.

– Так что? – спросил он. – Что с этой птичкой?

Триворон одной головой глядел на Адама, второй на Анжелику, третья уставилась на огонь, пламя отражалось в черных глазах, стеклянных бусинках.

Анжелика смерила птицу взглядом, подняла голову на Замойского. И откуда эта внезапная печаль в ее глазах, печаль, усталость, претензия – как назвать эту влажную тень? Однако девушка сразу же вздернула подбородок, распрямила спину – и все пропало.

– Покажи мне, – фыркнула, – тот Пандемониум.

И сразу вернулась зависимость, и вернулся гнев. Униженный, Замойский ощутил к Анжелике совершенно детскую благодарность.