Иди, вещай с горы

Мир рухнул, когда умерла мать. Приехала тетка, сестра матери, ее потрясли самомнение и неумелость племянницы, и она решила, что отец не годится в воспитатели ребенка, тем более, как туманно добавила она, невинной маленькой девочки. Из-за этого решения Элизабет не могла простить тетку многие годы, ведь оно принесло ей третье несчастье – разъединение с отцом, а значит, со всем, что она любила на этом свете.

Дело в том, что отец заправлял одним, как тетка называла, «домом» – не тем, где они жили, а куда, как поняла Элизабет, ходили плохие люди. И там у него было настоящее «стойло» – этого теткиного определения Элизабет никак не могла уразуметь. Туда стекались самые грубые, неотесанные негры, низшие из низших (порой они приводили с собой женщин, а иногда находили их прямо там), они ели, пили дрянную самогонку под игравшую всю ночь музыку и делали ужасные вещи. – Тут тетка замолкала, и по ее многозначительному молчанию было ясно, что об этом лучше не говорить. Тетка клялась, что горы свернет, но не допустит, чтобы такой человек растил дочь ее сестры. Горы ей не пришлось, однако, сворачивать, хватило и того, что она добилась опекунства через суд. Тетка одержала победу, и жизнь Элизабет в один момент изменилась – она мгновенно перенеслась из света в мрак. Мать умерла, отца изгнали, а она оказалась во власти тетки. Точнее, как теперь поняла Элизабет, во власти страха, который усиливался ненавистью. Ей ни на минуту не приходило в голову осуждать отца, она пропускала мимо ушей все плохое, что о нем говорили, и даже, будь он самому черту брат, это ничего бы не изменило. Для Элизабет не существовало никаких доказательств, которые могли заставить ее отказаться от счастья быть его дочерью, и она охотно согласилась бы на муки в аду, только бы находиться с ним рядом. Когда Элизабет насильно оторвали от отца, ее воображение не принимало того, в чем его обвиняли, – во всяком случае, она не обвиняла. Элизабет истошно закричала, когда отец, обняв ее напоследок, повернулся, чтобы уйти, и дочь пришлось насильно волочить в вагон. И даже позднее, когда Элизабет во всем разобралась, сердце ее отвергало обвинения. Пусть отец жил дурной жизнью, зато он любил дочь. Жизнь принесла ему достаточно горя, чтобы он мог придавать значение мирскому суду. Они не знали его так, как знала Элизабет, и не любили, как она. Элизабет огорчало только одно: отец не выполнил обещания и не приехал за ней, и вообще она редко видела его в отрочестве. Когда же выросла, то совсем перестала с ним встречаться, но это была уже ее вина.

Да, отца она не винила, но осуждала тетку – с того момента, когда поняла, что та любила ее мать, но не любила его. А это означало, что тетя не могла любить саму Элизабет тоже, и ничто в их жизни не свидетельствовало об обратном. Правда, тетя часто повторяла, как любит племянницу, на какие жертвы идет ради той и как много она делает для того, чтобы девочка выросла доброй христианкой. Но Элизабет нелегко было одурачить, и она презирала тетку все время, что жила с ней. Догадывалась, что та под любовью понимает нечто иное – подкуп, угрозу или вульгарное стремление властвовать. Но кажущееся в любви лишение свободы, напротив, таинственным образом освобождает душу и дух. Любовь – это водоем в пустыне, понимала Элизабет, и она не имеет ничего общего с тюрьмами, церквами, законами и наказаниями – понятиями, прочно осевшими в теткиной голове.

Но сегодня, находясь в смятении, Элизабет задалась вопросом: была ли она права? Вдруг проглядела что-то важное и Господь ее за это наказывает? «У тебя большое самомнение, маленькая мисс, все «я» да «я», – говорила ей тетя. – Веди себя осмотрительнее, не задавайся, ясно? Будешь ходить, задрав нос, Господь сделает так, что хлопнешься со всей силы на землю. Запомни мои слова. Сама увидишь».

Эти повторяющиеся упреки и наставления Элизабет оставляла без внимания, она лишь смотрела на тетку делано простодушным, а по сути, наглым взглядом, который, с одной стороны, демонстрировал полное пренебрежение, а с другой – не давал повода для наказания. Этот прием, позаимствованный у отца, почти всегда срабатывал. Со временем тетка, похоже, стала догадываться о дистанции, установленной Элизабет в их отношениях, а также о том, что сократить эту дистанцию уже невозможно. Опустив голову, она обычно тихо добавляла: «Богу это не понравится».

«А мне безразлично, понравится это вам и Богу или нет, – вертелось у Элизабет на языке. – Все равно мне здесь не жить. Он приедет и заберет меня, и я уеду отсюда».