Иди, вещай с горы

Илайша наигрывал гимн на пианино, пальцы его двигались нерешительно, почти неохотно. Элизабет тоже, преодолев внутреннее сопротивление, заставила себя произнести: «Аминь», а в это время матушка Вашингтон вступила с ответом:

«Нет, у всех нас есть свой крест,

Есть он и у меня!»

Рядом с Элизабет кто-то плакал – Элла-Мэй? Или Флоренс? А может, то было многократно усиленное эхо ее слез? Пение стало громче, поглотив остальные звуки. Вся жизнь Элизабет прошла под этот гимн, с ним она росла, но сейчас впервые прочувствовала его, как никогда прежде. Гимн разлился по церкви, заполнив ее, словно та была прежде пустой, в ней отражались эхом голоса людей, которые привели ее в это темное место. Тетя всегда пела этот гимн – негромко, решительно, подчеркнуто горделиво:

«Я буду нести свой крест святой,

Пока смерть не освободит,И тогда дома надену венец,

Ведь и для меня он есть».

Сейчас тетя, наверное, совсем старая женщина, но дух ее по-прежнему непреклонен, и она поет этот гимн одна в маленьком домике, где они с Элизабет долгое время жили вдвоем. Тетя ничего не знала о позоре Элизабет – та не писала ей о Джоне, пока не вышла замуж за Габриэла, а тете никак не удавалось добраться до Нью-Йорка. Она всегда пророчила, что Элизабет плохо кончит, слишком гордой, самоуверенной и безрассудной была племянница, и ей в детстве все позволялось.

Детство Элизабет закончилось вереницей несчастий, из них тетя была по значимости вторым. Вначале на девятом году жизни у нее умерла мать. Это событие Элизабет, которая никогда не была близка с матерью и, по сути, ее не любила, не сразу причислила к несчастьям. Светлокожая мать, красивая и болезненная, много времени проводила в постели, читала брошюры спиритуалистов, рассуждавших о преимуществах болезни, и жаловалась отцу на свои страдания. Элизабет запомнилось, что мать часто плакала, и от нее пахло прокисшим молоком – последнее, возможно, из-за необычного цвета кожи, заставлявшего Элизабет думать о молоке, когда мать ее обнимала. Впрочем, мать это делала редко. Элизабет быстро сообразила, что равнодушие матери связано со значительно более темной кожей дочери и еще с тем, что та не так красива, как она. С матерью Элизабет держалась робко, была угрюмой и подавленной. Она не знала, как отвечать на назойливые, лишенные смысла вопросы, заданные с показным проявлением материнского чувства; и, целуя мать или отвечая на ее поцелуи, не умела скрыть, что делает это неохотно – просто повинуясь долгу. Подобное поведение вызывало недоумение у матери и возмущало ее, и она постоянно повторяла, что Элизабет – странный ребенок.

С папой все было иначе. Он был – и Элизабет не переставала так считать – молодым, красивым, добрым и щедрым и любил дочь. Называл ее своей радостью, ангелом души и самой красивой маленькой леди на земле. С отцом она держалась раскованно и ощущала себя принцессой. С ним Элизабет ничего не боялась, разве только в минуты, когда он говорил, что ей пора спать, а ему надо «прошвырнуться». Отец часто что-нибудь покупал ей – то платья, то игрушки, по воскресеньям гулял с ней, водил в цирк, когда тот приезжал, или на кукольное представление «Панч и Джуди». Его кожа была такая же темная, как у Элизабет, а сам он был ласковым и гордым – на нее никогда не сердился, но она несколько раз видела, как он сердился на других – например, на мать, а позднее и на тетку. На мать, вечно раздраженную, Элизабет не обращала внимания, как впоследствии научилась не реагировать и на постоянные упреки тетки, но, если она видела, что отец недоволен ею, в такие дни Элизабет хотелось умереть.

И он тоже не узнал о ее позоре. Когда это случилось, она не знала, как открыться ему – не хотелось добавлять отцу боли, ему и так досталось с лихвой. А потом, когда уже могла все рассказать, он давно лежал в сырой земле.

Пение и плач продолжались, а Элизабет все думала об отце – он полюбил бы внука, тот во многом был похож на него. Может, ей так казалось, но, нет, она верила, что нет: и временами слышала в голосе Джона – слегка отдаленно и чуточку искаженно – мягкость и доброту отца, его шутливый смех (смеясь, он запрокидывал голову, и все приобретенные за жизнь морщины разглаживались, взгляд становился еще добрее, а уголки губ по-ребячьи вздергивались), горделивую осанку, которая исчезала, когда он сталкивался с подлостью других людей. Это он научил дочь плакать, если хочется, в одиночестве, чтобы никто не видел ее слабости, и никогда не просить о снисхождении, а если надо умереть, идти и умирать, не позволив себя унизить. Эти наставления отец давал Элизабет в один из последних дней их совместной жизни – перед тем как тетка увезла ее к себе в Мэриленд. В последующие годы у нее не раз был повод вспомнить слова отца и достаточно времени, чтобы распознать источник горечи, звучавшей в его советах.