Идолы театра. Долгое прощание

Возвышенная «прелестная» любовь к воображаемому образу Другого чаще всего сменяется ненавистью к не по-арвдавшему ожидания двойнику. Такие явления называются переносом: невротическая женщина переносит идеальный двойник на своего лечащего врача, влюбляясь в него на уровне Воображаемого, чтобы не сталкиваться с тарвма-тической реальностью. В таких случаях лечить зеркало зеркалом – очень сложно, но действенно. Классический фрейдизм начинался с переноса. Нет ничего плохого в том, чтобы использовать против противника его же методы, одолевать сеть сетью, леча подобное подобным, блокиуря одно Воображаемое другим Воображаемым, как в приведенном случае с нравственным и силовым запретом Наташе Ростовой выходить из комнаты во время страсти по Курагину. Но сейчас мы уже понимаем: одними скользящими означающими не обойтись. Чтобы вылечить больного, врач сам должен быть немного болен. Чтобы вылечить общество, философ должен через себя пропустить его травмы, не стесняясь своих грехов, неловкостей, ошибок и покаяния за них. Не бывает никакой «новой искренности»: искренность всегда – одна, она – обнаженная и онтологическая, она способствует возвращению ценностей на свое законное бытийное место.

3.12. Трагичность комедии: день, когда Панург больше не захочет смешить

Итак, мы пришли к предварительному выводу о том, что, борясь с метафорой Возвышенного (истины, Бога, Отца) при помощи перформативности и постправды, постмодерн перешел от гиперреализма к симулятивному гиперреализму, к новой метафоре отца, но Отца искаженного. Этот переход осуществился вследствие эскалации смеха, который сначала разрушил всю традиционную мораль в лице трагедии, а потом создал новую систему контроля – принудительной эстетики. От комичной трагедии мы перешли к комедии, а от комедии – к трагичной по своей низости комедии, от модерного контроля мы перешли к анархии постмодерна, а от неё – к новому глобальному контролю. Если мы остановимся на позиции, что в современном мире возможны исключительно социальные патологии любви вместо глубинных человеческих взаимоотношений, мы так и не выйдем за пределы обмена воображаемыми сценариями, которые компенсируют нам одиночество за счет иллюзорных историй друг друга. Так мы превращаемся всего лишь во внутренние и внешние источники наслаждения, оказываясь в плену репрессивной и трансгрессивной чувственности. Отношения поощряются современынм миром лишь в рамках Воображаемого и Символического, причем, как в любви, так и в политике, как в науке, так и в искусстве, как в интимном плане, так и в публичном, ведь в постмодерне личное и публичное смешаны.

Можно ли выйти за пределы Воображаемого и Символического? Постмодерный психоанализ и школа символического интеракционизма отрицают такую возможность, давая довольно циничные ответы. Все мы – дети либеральной иронии, актеры в театре жизни, участники перформанса, где главную роль играет само бытие, сама постправда. Беспощадный вывод Жижека о том, что вся действительность является идеологической[160]

, толкает философа на оправдание этой действительности, при всем его критицизме. Критическая теория левых становится частью идеологии глобального мира, идеологии коллективного Запада: всё равно ведь от идеологии никак не избавиться.

Разочарование в постмодерном психоанализе толкнуло нас к мысли о необходимости возвращения онтологии и традиции как единственном пути освобождения Реального при помощи не только и не столько самого Реального, сколько Символического (еще раз вспомним, как родственники аперли обезумевшую Наташу Ростову). В западной парадигме среди всех психоаналитиков о кантовском категорическом моральном императиве как о пути к Реальному через этику говорит только одна исследовательница – Алёнка Зупанчич, – которая пытается вывести любовь в область нравственной свободы из области экрана, из царства плавающих означающих, из отождествления любви и психоделической фасцинации, патологического взаимного восторга пользователей[161]. В этом смысле Зупанчич чрезвычайно близка русской религиозной философии, которая вся пронизана хайдеггерианской тоской по бытию. Мы никуда не можем деться от истинных событий бытия. Мы не можем потерять экзистенцию, потому что мы потерям ценностные ориентиры для жизни и самоидентификации, оказавшись в кромешной пустоте чистой негативности. Значит, рецепты исцеления от крайних левых против глобализма не сработали, будучи подхваченными на подлете самими глобалистами. Говоря об истине бытия, мы, естественно, имеем в виду духовную истину, истину Пушкина и Достоевского, а не частные этнические консервативные концепты.