Идолы театра. Долгое прощание

Этика – дело чрезвычайно серьезное. Оно наполнено высокой патетикой подлинного сострадания Ближнему. Сострадание не тождественно co-эффекту, когда мы слепо идентифицируем свою эмоцию с воображаемым сценарием Чужого/Другого (сшиваемся). Сострадание – это состояние трансцензуса, возносящее нас и над своей нехваткой, и над нехваткой Ближнего, но позволяющего, тем не менее, не входить в усредненную мета-позицию Другого/Третьего, а биполярно переживать сразу обе нехватки. Значит, нам необходимо вернуться к трагедии как к бытийному началу, которое определяет онтологическую истину, добровольно отказавшись от репрессивного принудительного постмодерного смеха над всем и вся. День, когда Панург откажется смешить, потому что не захочет этого больше делать, будет

днем катастрофы и одновременно возвращения Бога. Это будет долгожданная встреча Отца и Сына в осознанном возъединении в любви. Если Другой стал волюнтаристом, вернёмся к тому же самому. Если время стало фатальным и конечным, вернемся к пространству. Если толерантность обратилась потаканием злу, вернёмся к принципиальности. Если юмор стал инструментом эстетизации катастрофы, станем снова серьезными. Если истина сделалась театром, обратимся к театральному искусству как к носителю подлинной истины. Если постправда – это правдивая ложь, посмотрим на глубинную духовную правду художественного вымысла.

Возвращение к традиции происходит через этику,

возвращение к этике – через театр, искусство, поэтику, эстетику. В театре же, где трагедия превратилась в инструмент развлечения, став комичной, а комедия приняла угрожающие катастрофические формы, мы выводим на первый план трагическую нравственнность, обнаруживая в ней онтологические черты. Итак,

от комедии к этике, от этики к традиции, от традиции к миру: таков путь Воскресения морали, Бога, духовности, любви, – как бы пафосно это ни звучало. Причем, мы говорим не просто о буквальном механическом возврате от комедии к трагедии, а о диалектически новой форме трагедии, где есть место и смешному, но это смешное носит возвышенный характер. Отные смешное возвышенное (смех над высоким) отходит на задний план и уступает место возвышенному смешному (высокому смеху). Для того, чтобы исцелить человека, кастрированного экранным сценарием наслаждения, необходимо вернуться назад от фантазма как формулы символического наслаждения к симптому как к формуле реального (предельного) желания.

Если наши желания захватывают реклама и рынок, и они превращаются в товарные знаки наслаждений, фантазмов, красивых историй о собственной порочности, мы должны понимать, что наслаждение злом не может длиться вечно, его невозможно удовлетворить, на этом и построен постоянный ребрендинг смерти в современном обществе. Значит, попробуем путем деконструкции копнуть глубже и погрузиться в самые низы бессознательного, где в избытке остались не оседланные глобализмом базовые желания. Глобальный мир использует в качестве фантазмов только самые грязные, самые темные наши желания, порождения непристойного, но кто сказал, что невыносимое, «монструозное», странное, ужасающее, предельное в нас – обязательно аморальное, демоническое? А если речь идет о Боге внутри нас, о загруженном в архетип самости категорическом моральном императиве, об онтологическом упрямстве Антигоны, проявляющей героизм своего решения, воли, поступка вопреки смерти, здравому смыслу, комфорту и прочим земным радостям? Если прав был не Фрейд, а Кант?

Если априорным началом предстает как раз возвышенное, а не низменное в человеке?