Иерусалим: Один город, три религии

Древние мифы священной географии постепенно утрачивали свою привлекательность в глазах европейцев. Начиналась научная революция, со временем принципиально изменившая мир, закладывались основы нового рационалистического мышления. Людей Запада – и католиков, и протестантов – стали интересовать предметы и явления сами по себе, а не как символы невидимого мира. Рационализм требовал беспощадно отбросить любые непроверяемые и недоказуемые ассоциации, сосредоточиться исключительно на объектах как таковых и понять, из чего они в прямом смысле слова состоят. Это был совершенно новый взгляд на вещи. Географические открытия привели к появлению научных карт, сделавших явной бессмыслицей утверждение о том, что Иерусалим находится в центре мира. Изменение воззрений заставило европейцев заняться поиском более рационалистических форм религии – отказаться от мифов, вымысла, тайны и придерживаться лишь так называемых фактов веры, не противоречащих логике. У них не оставалось времени для религии, основанной на воображении. Традиционные символы и образы сверхъестественного, став объектом критического рассмотрения в холодном свете рассудка, теряли свое содержание и становились просто символами, по сути отдельными от того невидимого мира, который должны были представлять. Ритуалы превратились в просто церемонии; литургические действия оказались оторваны от духовной динамики, которую воплощали. Уже протестантские реформаторы в явной форме разделяли символы и божественную реальность. Так, Ульрих Цвингли (1484–1531) рассматривал хлеб причастия как символ, совершенно отдельный от тела Христова, отказываясь видеть в сложных церемониях католической литургии подражание Богу, способное сделать извечную тайну достоянием земной действительности. Для него это было бессмысленное действо, уводящее в сторону от истины, поскольку жизнь, смерть и воскресение Христа воспринимались им как исторические события, произошедшие в определенный момент прошлого, а не во вневременном измерении действительности.

В результате древняя священная география естественным образом теряла для протестантов смысл – в их представлении «святые места» уже не связывали земной мир с небесным. Место не могло вмещать Бога – ведь Бог бесконечен – и было «святым» лишь постольку, поскольку его выделили для религиозных нужд. Пуританин Джон Мильтон с нескрываемым презрением писал:

Паломники забрались в эту даль,Что мертвого искали на Голгофе

Христа, живущего на Небесах[81].

(«Потерянный рай», 3, 476–77)

Но католики тоже были вовлечены в научную революцию в Европе и начинали иначе относиться к святилищам.

Зарождающийся скептицизм новой Европы хорошо виден уже в записках Феликса Фабри. А в XVII в. в Иерусалим стали прибывать европейцы, которые были скорее туристами, чем паломниками. Английский путешественник Джон Сандерсон в 1601 г. при виде Гроба Господня не обливался слезами и не впадал в транс. Он просто бродил под сводами церкви, с отстраненным любопытством разглядывая экзальтированных католиков и православных (Sanderson, p. 107). Другой англичанин, священник Левантийской компании в Алеппо Генри Мондрелл, побывавший в Палестине в 1697 г., презрительно называл ритуалы, приводившие в трепет его предков, «хламом» и «суетными представлениями». Наряду с библейскими местами он интересовался также греческими и римскими древностями. А восторг толпы во время церемонии схождения Благодатного Огня показался ему чистым «безумием» и привел его в ужас – «Бедлам, да и только» (Maundrell, pp. 127–30).

Конфликт между греко-православными и латинскими христианами из-за Святейшей Гробницы вызвал у Мондрелла отвращение. Обе стороны проявляли в нем всю ту убийственную взаимную ненависть и весь тот дикий фанатизм, которые стремились изжить сторонники трезвого разума. Незадолго до приезда Мондрелла расстановка сил в очередной раз переменилась. В 1688 г. соединенные силы Австрии, Польши и Венецианской республики разбили турецкую армию в сражении у Белграда, так что Гроб Господень опять оказался на попечении францисканцев. По свидетельству Мондрелла, представители соперничающих деноминаций

временами переходили к рукоприкладству даже перед самой дверью гробницы, и кровь тех и других смешивалась. Доказательство этого неистовства показал нам [францисканский] отец-настоятель: у него на руке – громадный рубец, след удара, полученного, как он рассказал, от дюжего греческого священника в одном из тех нечестивых сражений (Maundrell, p. 94).

Не стоило мечтать о новом крестовом походе за освобождением этих «святых мест», ибо «если бы удалось отвоевать их назад, сколь прискорбных раздоров пришлось бы ожидать по их поводу, если даже в теперешнем своем плененном состоянии они становятся поводом к столь не подобающим христианам злобе и вражде» (Maundrell, p. 94).