Иерусалим: Один город, три религии

Положение зимми

Иерусалима было ничуть не лучше положения мусульман. В начале XVIII в., когда община ашкеназов – евреев из Европы – очень быстро росла, ее руководители сумели за взятку получить у паши необходимое разрешение и построить в южной части города синагогу, иешиву и сорок домов для бедных. Но община почти сразу же залезла в долги и была вынуждена выплачивать грабительские проценты. Ашкеназы, жизнь которых достаточно осложняло уже то, что они не успели хорошо овладеть арабским языком и освоиться с местными порядками, теперь едва отваживались выйти из дому, боясь, что кредиторы схватят их и бросят в долговую яму. В 1720 г. долг вырос до таких размеров, что турецкие власти конфисковали имущество общины, и ашкеназам пришлось покинуть город. Две сотни семейств перебрались в Хеврон, Цфат и Дамаск, хотя евреям и там жилось нелегко (Peters, 1985, pp. 532–534). Лишь век спустя ашкеназы смогли снова поселиться в Иерусалиме.

После ухода ашкеназов еврейская тайфа

в Иерусалиме стала целиком сефардской. Евреи жили в квартале Шараф, который по мере приближения конца века и углубления кризиса в Османской империи постепенно разрушался. Для богослужения сефарды использовали четыре соединенных между собой синагоги, построенных, как считалось, на месте иешивы рабби Иоханана бен Заккая: к синагоге бен Заккая примыкали три синагоги поменьше – Пророка Илии, Кахал Цион и Истамбули. К исходу XVIII в. все они находились в самом плачевном состоянии. Многие дома еврейского квартала пустовали и, оставленные без присмотра, постепенно разрушались; на улицах повсюду валялись кучи гниющего мусора. Местные обитатели постоянно болели, смертность среди них была довольно высокой. Синагоги едва стояли. Стены обваливались, крыши протекали, и в ненастье богослужения приходилось проводить в спешке, чтобы успеть, пока синагоги не залило. Нередко евреи, собравшиеся в синагогу на молитву, в слезах уходили оттуда.

Христианам латинского обряда жилось лучше, поскольку их поддерживали богатые зарубежные общины. В том самом 1720 г., когда ашкеназы лишились своего имущества, францисканские монахи сумели обновить мозаики в храме Гроба Господня и расширить свою подземную обитель там. Однако они – точно так же, как и греки, копты и армяне, у которых тоже имелись жилые помещения при храме, – фактически жили там, как в тюрьме. Ключи от храма хранились у турецких властей, и христианские священнослужители не решались покидать здание, чтобы не лишиться прав на него. Пищу им передавали через большое отверстие во входной двери. Каждая деноминация контролировала свою часть Храма, и в 1720 г. наиболее почитаемые святыни находились в руках францисканцев. В 1732 г. французам удалось, оказав давление на султана, добиться подписания новых Капитуляций, навечно закрепляющих их права. Этот документ признавал французов официальными «протекторами» последователей римско-католической церкви в Османской империи и подтверждал статус францисканцев как блюстителей Гроба Господня. А в 1757 г. ордену была передана и гробница Девы Марии в долине Кедрона.

Служители греческой православной церкви взирали на все это с возрастающей яростью. Наконец, чаша их терпения переполнилась. В канун Пальмового воскресенья 1757 г. они, ворвавшись в Ротонду, разбили там священные сосуды и лампады латинян. Пролилась кровь, несколько человек получили серьезные ранения. Францисканцы укрылись в монастыре Святого Спасителя, православные – греки и арабы – осадили монастырь, а патриарх поспешил в Стамбул к султанскому двору. Поскольку Франция была слишком занята Семилетней войной, чтобы помогать туркам в их войне с Россией, султан счел себя в полном праве издать фирман

в пользу греков. Этот важнейший документ действует и сегодня, так что греки до сих пор остаются официальными хранителями Гроба Господня. Их позиции еще более усилились в 1774 г., когда официальным «протектором» православных христиан Османской империи была объявлена Россия.

К концу XVIII в. Иерусалим совсем обнищал. Французский философ и ученый-ориенталист Константен Вольней, посетивший Палестину в 1784 г., едва мог поверить своим глазам, когда спустя два дня после выезда из Наблуса прибыл

в город, который… являет собой ярчайший пример превратностей человеческой судьбы: глядя на его стены, разрушенные до основания, рвы, доверху засыпанные мусором, ограды, заваленные обломками, трудно было опознать в нем ту прославленную столицу, что когда-то противостояла могущественнейшим империям, …одним словом, трудно было опознать Иерусалим (курсив Вольнея; Volney, T. 2., pp. 279–280).