Игра

– А что вы мне прикажете делать…, – он запнулся, но затем, как ему было предложено в начале разговора, назвал собеседника по имени-отчеству: – Михаил Павлович? Я просто в растерянности. Приезжают, извольте радоваться, знаменитости, играют, что им заблагорассудится, и чего в пьесе и в помине нет, потом уезжают, а ты тут расхлебывай. Им цветы и аплодисменты, мне – неприятные визиты…

Он опять поперхнулся на середине фразы и с мольбой, словно провинившаяся собака, взглянул на хозяина кабинета. Но тот продолжал улыбаться.

– Алексей Кириллович, вы правы, это безобразие, – произнес он сочувственно. – И ничего нельзя поделать?

Директор театра задумался, тяжко вздыхая. Но ни одной спасительной мысли не приходило ему в голову. Тогда Михаил Павлович пришел на помощь, как бы между прочим заметив:

– У каждого человека есть свои слабости…

– Понимаю, понимаю, – воспрянул духом Алексей Кириллович. Он склонился к столу, чтобы оказаться ближе к своему собеседнику, и перешел почти на шепот. – Знаете, у меня есть подозрение…

И замолчал, не решаясь произнести вслух. Михаил Павлович терпеливо ждал, выдавая свое раздражение только тем, что постукивал остро отточенным карандашом по столу.

– Наркотики, – через силу выдавил Алексей Кириллович и испуганно взглянул на хозяина кабинета, надеясь понять, не перегнул ли он палку.

– Неужели? – изобразил удивление тот. Но сам тон, каким был задан вопрос, звучал ободряюще.

– Даже концерты из-за этого срывают, – сообразив, что угадал, зачастил Алексей Кириллович. – Безобразие! На них другие актеры смотрят, разговоры всякие идут…

– Нехорошо, – осуждающе покачал головой Михаил Павлович. – Так нельзя, вы правы. В следующий раз, когда они… Ну, не мне вам объяснять… Позвоните по этому телефону.

Он произнес несколько цифр.

– Запомнили? Сразу же забудьте после звонка. И номер, и все остальное. Вы меня поняли?

Алексей Кириллович угодливо-понимающе закивал.

– А теперь прощайте, Алесей Кириллович, – сказал хозяин кабинета. Улыбка пропала с его губ. Взгляд стал жестким. Лицо посуровело.

И он стал до странности похож на портрет, висевший над его головой.

Кирилл Алексеевич не помнил, как он вышел из кабинета, а затем на улицу, и только отойдя метров на сто от серого, в готическом стиле, здания, в котором он только что побывал, осмелился облегченно выдохнуть и вытереть платочком взмокший лоб.

Шел вечерний спектакль.

На сцене люди с красными повязками утверждали в городе порядок. Свой порядок, как они его понимали.

Станислава били четверо. Били всерьез – от страха. Он предупредил их заранее, что все должно быть как в жизни, реально. Не они его, значит, он – их. Не поверив ему на первом спектакле, теперь «дружинники» старались на совесть.

Зрители видели – здесь все по-настоящему, без дураков. И верили всему, что происходило перед их глазами на сцене.

А там хрупкая женщина бросала в лицо блюстителям порядка гневные слова… Она твердо знала – так не должно быть, это все только страшный сон, который не может вскоре не закончиться. Но для этого надо отдать все свои душевные и физические силы. И она не щадила себя.

Когда спектакль был сыгран, и актеры вышли на поклон, зрители встретили их молчанием.

– Народ безмолвствует, – сказал Станислав на ухо Анне. – Это хорошо.

– Это провал, – побледнев, ответила она и оперлась на руку Станислава, чтобы не упасть.

Она хотела уйти со сцены, чтобы не разрыдаться на глазах у всех, но ноги отказались ей служить. Тогда она закрыла глаза. И вдруг услышала первый робкий хлопок в ладоши. Затем еще один… Еще и еще… И вот хлопки слились в мощный гул. А потом зрители начали вставать со своих мест и аплодировали уже стоя. Десять человек… Пятьдесят… Весь зрительный зал. Сотни зрителей рукоплескали и кричали «браво». Это был подлинный триумф.

Анна, стоя на сцене, плакала, но почему-то уже не стыдилась этого.

– Бока болят?

Анна бережно прикладывала примочки к синякам и ушибам на теле Станислава. Он мужественно крепился, лишь иногда что-то сердито бурчал. Наконец, не выдержал:

– Ну, облегчи же мои страдания, в самом деле! Где твой чудодейственный эликсир? Не томи!

– Не буду, – поцеловала его Анна. – Вот только пойду, взгляну, кто там тарабанит в дверь.

Она вышла из спальни в соседнюю комнату. Станислав закрыл глаза. Боль, если не двигаться, отпускала, затаивалась, и тогда можно было думать о чем-то ином. Он лежал и думал об Анне.

Вдруг он услышал ее жалобный голос, почти плач. И другой голос, злой и отрывистый. Слов не было слышно, одни интонации. Но этого было достаточно, чтобы понять – Анне плохо.

Станислав рывком вскочил на ноги, забыв о боли, в несколько шагов преодолел пространство, отделяющее его от входной двери. На пороге стоял директор театра и что-то назидательно внушал Анне. Заслышав за спиной шаги, Анна обернулась. Глаза ее были влажными.

– Милый, он опять заставляет меня играть завтра утром на какой-то агитплощадке, – пожаловалась она, словно была маленькой девочкой и искала в Станиславе защиты. Да так оно и было сейчас. – Он не хочет понять, что я… просто не в состоянии!