Игра Бродяг

— А я не могу убить тебя. Ты должен сам остановить себя. Принять верное решение.

Клинки снова прорастали из пола — безлистные серебряные растения. Проходя мимо, Наёмница чиркнула по одному плечом, содрав лоскут кожи, но даже не дрогнула, настолько увяз ее разум в холодной черной жиже отчаянья.

Я зашелся в угрюмом, булькающем смехе. «Лучше бы он этого не делал», — нахмурилась Наёмница.

— Вот видишь: ты не готов выполнить мою просьбу, а я не согласен исполнить твою. У всех свои причины поступать так, как они поступают, и ты не можешь изменить мои, так же как я не могу изменить твои.

Вогтоус не нашелся с ответом.

Я наклонился к человеку под простыней, приблизив свое лицо к его лицу, прикрытому слоями ткани, так близко, словно хотел поцеловать его. Вздох сорвался с его губ, так же как бабочка вспорхнула с цветка (ярко-синего цветка; теперь все цвета исчезли, остался только серый) в тот ужасный день. Когда Я сбросил простыню, открывая лицо лежащего, Вогт тихо кивнул сам себе — его догадка подтвердилась.

Лоб мертвеца пересекала красная полоса — как будто кто-то снял верхнюю часть его черепа, а потом водрузил обратно. Глаза плотно закрыты, кожа бела, как зимняя луна. Наконец-то доковыляв до кровати, Наёмница застыла возле и угрюмо сморщила лоб.

— Что это значит, Вогт? — спросила она свистящим шепотом.

— Это ты, — сказал Вогт, развернувшись к захватчику.

— Это Ты, — растерянно отозвался Я. Он коснулся бледного лица спящего — точно такого же, как его собственное, вот только лет на двадцать моложе. — Ты.

***

В тот ужасный день небо было синее, такое же синее, как цветок, с которого вспорхнула красная бабочка. Я следил за ней зачарованным взглядом. Синее и красное… контраст цветов глубок, как ножевая рана. Страх и радость перемешались; страх был огромен, как небо, но и радость — тоже. У него стучало в голове. Его захлестывала паника.

— Мы убежали от них, — сказал Ты. — Не бойся.

— Да, — сказал Я, накрывая голову дрожащими руками.

— Они злые, все злые, — зашептал Ты ему на ухо. Его голос подрагивал от беспокойства. — Только я не обижу тебя, только я тебя успокою. Мы уйдем далеко, туда, где нет людей, которые нас мучают. Мы будем только вдвоем, мы спрячемся. Навсегда.

— Спрячемся навсегда, — повторил Я. Эти слова несли успокоение, заставляли его сердце замедлиться, делали стук в его голове тише.

Вероятно, что-то было не так с ним с самого начала. В тот ясный полдень, когда он родился, свет ослепил его глаза и оставил на его коже ожоги. А дальше мир продолжил причинять ему боль. Всего было слишком много, все было слишком сильным — свет, запахи, прикосновения. Каждый звук — как удар наотмашь. Каждый удар наотмашь — крах, тьма, распад на куски. «Что с тобой не так?» — кричала ему мать, а он уползал от нее, и соль, растворенная в слезах, выжигала на его щеках красные полосы. Порой он и сам пытался ответить на этот вопрос, но все, что удалось надумать: он просто не такой, как другие, а будь он такой, как другие, ему жилось бы получше. Он не мог поменять себя, как не мог изменить цвет своих глаз, чего они понимать не хотели. Им казалось: кричи на него почаще, не жалей для него палки, и, глядишь, станет нормальным, как его братья и сестры. В доме, до крыши залитом криками, перебранками, болтовней родителей, визгом и смехом младших, он ощущал себя так, как будто острые клинки пронзают его насквозь. Забившись под лавку, он зажимал уши руками, но и тогда слышал, как с грохотом падают на дощатый пол пылинки. Со временем мать перестала спрашивать, что с ним не так. «Дурачок, уродец. Никому ты не нужен», — бросила она однажды и больше никогда с ним не заговаривала — и даже бить его стала реже. Но и кормила нечасто. Он заставил себя забыть ее лицо. Слишком много сожаления и неприязни. Прорезают до костей.

— Она сказала неправду, — возразил Ты. — Ты нужен мне.

Знакомая

(Я не сомневался, что та же самая)

бабочка сверкнула возле самого его носа. Крылья ее были прозрачны, как стеклянные. Какая же она хрупкая… Пусть ее можно убить, слегка сжав в кулаке,

(чего он конечно, никогда бы не сделал, хотя они делали, он видел)

но все равно — она чудо как хороша.

(до тех пор, пока ее не изуродуют, сломав ее крылья и тонкие, как нити, как волосинки, дрожащие усики)

— Там, куда мы идем, некому будет сделать такое, — напомнил Ты.

— Я люблю тебя, — сказал вдруг Я. — Я даже не знаю, как рассказать тебе, насколько.

Ты улыбнулся. В его волосах блестело солнце. Это было такое невероятное счастье — идти рядом с тем, кто бесконечно дорог, почти позабыв свои страхи; когда все прекрасно настолько, что пока больше удивляешься, чем веришь, что все это — настоящее; когда каждое движение сопровождается легкостью, будто паришь в воздухе; когда синее небо соприкасается на горизонте с яркой зеленью травы, образуя мир неделимый и целый. Впереди заблестела вода, и ее сверкание не терзало Я, который в тот день впервые осмелился, прикрыв глаза ладонью, взглянуть на солнце.