Игра Бродяг

— Все сволочи. Я не лучше других — но и не хуже. Ненавидеть — это как плавать. Один раз научился, на всю жизнь хватит. Даже сейчас смотрю на тебя и прикидываю, сколько мне дадут. Потому что я не лучше других. Не лу-ч-ше дру-ги-х… — Рваное Лицо забился лбом об стол.

— Не стоит, — не сразу остановил его Вогт. Вид у него был совершенно осоловевший.

— Этот город — ужасный город. Здесь бываешь настолько одинок, как нигде на свете. Никому нельзя доверять. Все пытаются продать друг друга. Сердца — камни, ни одно не поцарапать. Ты еще этого не заметил?

Вогт осторожно опустился щекой в винную лужу на столе и зевнул.

— Нет, — возразил он невнятно. На ресницах у него поблескивали капли вина. — Жестокосердие — это не твое прегрешение.

Рваное Лицо почти не дышал.

— А какое мое прегрешение?

— О-о… — выдохнул Вогт. Он еще помнил, что собирается сказать, но забыл, какой смысл в это вкладывает. — Ты виноват в том, что являешься другом, а…

***

Утреннее пробуждение само по себе не является чем-то неприятным. Более того — порой вместе с тобой просыпается и надежда, изрядно побитая накануне и за ночь успевшая кое-как оклематься. Но если, открыв глаза, видишь серые стены тюрьмы и зарешеченное окошко — день, считай, испорчен.

Плечо почти не болело. Вопреки опасениям Наёмницы, мерзкая мазь подействовала как лекарство, а не как яд. Впрочем, ей и без того хватало причин для страданий — после сна на жесткой, без матраса, койке каждая мышца ее разбитого тела мучительно ныла. Выбирая между тюремной лежанкой и землей, Наёмница предпочла бы землю. В отличие от тюремщиков, природа позаботилась о простынях, пусть холодных и неприятных зимой, но зеленых, мягких летом. Она попыталась встать на ноги, но сразу села, так как обнаружила, что поддержание себя в вертикальном виде дается с трудом — силенок со вчерашнего дня не прибавилось.

Вогтоус ей как-то заявил, что, засыпая на земле, просыпаешься сильным. Прям из глубины земли мощь идет, ага. «Вот же придурок», — подумала тогда Наёмница. Такого даже злой рок не воспринимает всерьез, вот и не бросает в него тяжелые валуны. Следовательно, если не хочешь быть раздавленной, следует держаться рядом с ним… В его же отсутствие она ощущала себя совершенно беззащитной, в любой момент ожидающей новых ударов судьбы. Воспоминание об озаренной солнцем физиономии Вогта, его пушистых ресницах и лучистых глазах вызвало щемящее чувство в груди, и Наёмница поспешила прогнать этот образ.

— Я постоянно запрещаю себе думать о том, об этом, — пробормотала она. — Почему так? Впрочем, это звучит как-то надуманно. Может, я только думаю, что запрещаю себе думать о том, о чем хочу думать, а на самом деле всегда думаю только о том, о чем хочу думать, и не думаю о чем-то, потому что действительно этого не хочу, — в смысле, не этого не хочу, а не хочу об этом думать. О-ox, — собственная фраза обрушилась на нее и придавила. Наёмница сгорбилась. — Кажется, я нарочно себя запутываю, — неохотно признала она.

Снаружи, сквозь решетчатое окно, до нее донеслись крики — заключенных сгоняли на работы. Наёмница им даже немного позавидовала. Уж лучше б она брела сейчас в толпе вместе с остальными, путаясь в собственных ногах, и ее бы грубо понукал надсмотрщик с хлыстом, которым он так здорово наловчился щелкать возле самого носа — не своего носа, конечно. Все ж лучше, чем сидеть здесь, утопая в тревоге и грустных мыслях, когда даже отвлечься нечем. Но нет, из камеры ее не выпустят. Она же особенная преступница, самая преступная преступница в Торикине.

— Что самое удивительное: меня нисколько не удивляет, что я при толпе свидетелей убила их градоправителя в момент, когда меня даже не было в городе! — ошеломленно помотала головой Наёмница. В какой-то момент происки Игры стали для нее обыденными.

В двери лязгнул ключ, отчего Наёмница так и подскочила на койке. Пришел тюремщик — левый или правый, сложно сказать. Они отличались друг от друга не больше, чем человек от его же отражения в зеркале. Странное ночное добросердечие тюремщика терзало ее своей необъяснимостью. Стоит ли воспринимать его как знак, что Игра пока не готова ее прикончить?

Для тюремщика утро выдалось бодрое. Он даже немного порозовел. При утреннем свете Наёмница рассмотрела, что глаза у него бледно-голубые. Но лицо все равно непримечательное, про такое и сказать нечего — в наличии, и ладно. Он принес еды: хлеб и какую-то гадость в миске. В желтоватой жиже плавали белесые куски чего-то плотного. Наёмница не определила, что это. Самый загадочный завтрак в ее жизни, но еще не самый противный.

«Лучше бы поменьше с ним болтать, — подумала Наёмница. — А то рано или поздно прилетит в зубы». Но промолчать она не могла. Она просто уже не могла.

— Эй, — сказала она. — Я хочу кое-что спросить.

Тюремщик взглянул на нее — без презрения, без интереса, без какого-либо выражения вообще.

— Мне что, устроить здесь запруду? — осведомилась Наёмница.

***